Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

женственного, кроме ее пола. Все остальные черты должны быть не мужскими или женскими, а чисто человеческими» [Михайлов 1903: 221]. В «Преступлении и наказании» (часть 2, глава 2) Достоевский высмеивает эту линию аргументации, используемую сторонниками женской эмансипации, когда Раскольникову предлагают перевести немецкую статью, посвященную «женскому вопросу», для русского журнала; в статье рассматривается вопрос о том, человек ли женщина.

286

Исследователи обсуждали и другие аспекты этой гендерной размытости романа. Д. Эйдельман приписывает стремление к андрогинности, проявившееся в русских повествованиях с любовным треугольником, влиянию Жорж Санд и справедливо подчеркивает его освобождающее значение [Eidelman 1994: 65]. Аналогичным образом Э. Кленин возводит идею тройственности к романам Санд (а именно «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт»), которая, в свою очередь, переняла тринитарное мышление французских утопических социалистов, в частности Пьера Леру. «Что делать?», по утверждению Кленин, обязано своим утопическим откровением (как в идеологической, так и любовной сфере) именно этим источникам [Klenin 1991]. О. Матич показала влияние романа Чернышевского на теорию и эксперименты русских модернистов с гендерными ролями, гомосоциальностью и андрогинностью [Матич 2008: 28–29].

287

Богатство и болезнь, по мнению Чернышевского, идут рука об руку из-за праздного образа жизни, связанного с роскошью. См., например, соответствующие отрывки из «Антропологического принципа в философии» [Чернышевский 1939–1953, 7: 272, 292].

288

Термин «консилиум» в русском языке подразумевает обсуждение особо сложного медицинского случая одним или несколькими знаменитыми врачами. Сцены консилиума появляются, помимо «Что делать?», в романах Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина» (последний будет подробно рассмотрен в следующей главе). Во всех этих случаях серьезность термина используется для ироничного подчеркивания бессилия и недостатка знаний врачей.

289

Корсет в романе служит символом ограниченного статуса женщины: когда в конце четвертой главы Вера Павловна отказывается носить корсеты, она делает еще один шаг к эмансипации. Писарев в своей статье «Мотивы русской драмы» (1864) критикует традиционную эстетику, включая стереотипные стандарты женской красоты, такие как тонкая талия, и язвительно замечает: «…эти своеобразные понятия о красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает против корсетов в своей физиологии, а Чернышевский заставляет Веру Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала шнуроваться» [Писарев 1981, 1: 335].

290

Упоминание о лягушках сразу отсылает читателя романа Чернышевского к нигилисту Базарову из «Отцов и детей» Тургенева 1862 года – студенту-медику, который проводил свой досуг, препарируя лягушек. Кроме того, эксперименты на лягушках имели решающее значение для теории рефлексов Сеченова. М. Холквист даже предположил, что современники Сеченова воспринимали его как воплощение Базарова в реальной жизни – сходство подкрепляется фотографией Сеченова 1861 года, на которой великий физиолог изображен как «русоволосый молодой человек с пронзительным взглядом, сидящий за своим рабочим столом в Медико-хирургической академии, с горелкой Бунзена, электрическим зарядным механизмом и лабораторным зажимом, удерживающим, конечно, трех лягушек» [Holquist 1984: 363]. Образ «распятой» лягушки, часто встречающийся в критическом дискурсе того времени, а также в литературных произведениях, олицетворяет статус позитивистской науки как новой религии. Обратите внимание на мессианский тон высказывания радикального критика Писарева в 1864 году: «Молодежь… проникнется глубочайшим уважением и пламенною любовью к распластанной лягушке… Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключаются спасение и обновление русского народа» [Писарев 1981, 1: 354]. Тургеневский Базаров, как напоминают нам Холквист и И. Паперно [Паперно 1996], считает, что мы, люди, «те же лягушки, только что на ногах ходим» – определение, которое отменяет божественное происхождение человечества и утверждает вместо этого взгляд на человека как на часть природного мира [Тургенев 1978–2018, 7: 22]. Более того, в медицинских трудах того времени лягушка вызывала ассоциации с Ветхим Заветом и, по словам Бернара, была объявлена «Иовом физиологии» – это невинный страдалец, «животное всего более мучимое экспериментатором» [Бернар 2010: 150]. Эта интерпретация также указывает на божественный статус ученого-экспериментатора.

291

Вспомните знаменитый эпизод из четвертой части «Братьев Карамазовых» Достоевского, когда Митя неоднократно упоминает имя Бернара как олицетворение детерминизма и научного материализма. Как показывает М. Кац, Достоевский на самом деле уважал этого ученого, но использовал его имя символически с целью атаковать актуальную в то время тенденцию к универсализации научных теорий и методов и их применению ко всем областям существования [Katz 1988: 63–76, esp. 71–74]. Взгляды Бернара действительно не были столь ограниченными, как это может показаться, исходя из образа ученого, созданного в произведениях Достоевского: из его «Введения к изучению опытной медицины» следует, что, хотя Бернар и не верил в особую «жизненную силу», присущую только органическим телам, он считал органические процессы значительно более сложными и не так легко поддающимися количественному анализу, в отличие от неорганических.

292

Доктор Петр Боков, друг Сеченова, женился на Марии Обручевой, чтобы освободить ее от контроля родителей и дать возможность посвятить себя изучению медицины. Позже Мария Бокова влюбилась в своего профессора, Ивана Сеченова. Боков, как и Лопухов в романе Чернышевского, не чинил никаких препятствий союзу Сеченова и Марии. Обстоятельный обзор этих отношений см. в [Паперно 1996: 113–116].

293

A. Витмер в своих воспоминаниях категорически утверждает: «„Что делать?“ – роман, основанный на „истинном происшествии“»: «И все называли имена героев романа, Лопухова и Кирсанова, их настоящими именами: под псевдонимом Лопухова был изображен доктор Боков, недавно незаметно сошедший в могилу; а Кирсанова – известный физиолог, даровитый ученый Сеченов» (Витмер А. Святой человек // Исторический вестник. 1915. Вып. XII. С. 819).

294

В 1975 году редактор и комментатор «Что делать?» С. А. Рейсер убедительно доказал, что Чернышевскому хронологически невозможно было взять в основу романа отношения Сеченова и Боковой, которые начались только после публикации книги (хотя «спасение» Обручевой Боковым произошло раньше и действительно могло вдохновить сюжетную линию освобождения Лопуховым Веры Павловны). Паперно справедливо называет параллели между сюжетом романа и отношениями Бокова – Обручевой и Сеченова «замечательным случаем взаимного влияния литературы и жизни. Задумывая сюжет романа, Чернышевский мог в качестве исходного материала использовать историю Обручевой и Бокова. Прототипы его героев – у которых, безусловно, была возможность узнать себя в действующих лицах „Что делать?“ и все основания отождествить себя с ними, – впоследствии могли использовать сюжет романа как модель для решения своего запутанного семейного конфликта» [Паперно 1996: 115]. Джоравски утверждает, что ассоциация с Кирсановым в свою очередь радикализировала Сеченова (умеренного либерала по своим политическим взглядам) в восприятии современников [Joravsky 1989].

295

К проблеме обретения знаний в романе я обращаюсь ниже.

296

Это сочетание ролей врача и отца в некотором смысле предвосхищает фрейдистскую идею переноса (женщина-истеричка переносит свое подавленное эдипово желание на психоаналитика).

297

Этот эпизод хотя и расположен ближе к концу романа, хронологически происходит во время брака Веры Павловны с Лопуховым.

298

В своем прочтении романа Дрозд приводит доводы против предположения, что Чернышевский одобряет материалистическое и научное мировоззрение, отмечая, что эти взгляды поддерживают его герои, а не рассказчик [Drozd 2001: 96–101].

299

И. Паперно отмечает: «Представление о человеке как о совокупности физиологических отправлений привело к тому,