Страстоцвет, или Петербургские подоконники - Ольга Кушлина

еще называют, иммортельками), либо искусственные цветы, которые римлянки опрыскивали духами и надевали на себя; однако в Средние века эта отрасль производства, по-видимому, совершенно заглохла в Риме. Но в Восточной Римской империи, особенно в Византии, производство искусственных растений, наверное, процветало вплоть до XVI века, так как Клузиус рассказывает о бумажных цветах, привезенных в 580 году из Константинополя в Вену и вызвавших там общий восторг и удивление. Впрочем, искусственные цветы употреблялись не только для украшения одежды и волос, ими украшали также алтари и употребляли в церковных процессиях; понемногу они совершенно вытеснили живые цветы и листья, о чем нельзя не пожалеть.

Именно орхидеи и хризантемы указывали на то, как следовало выглядеть женщине эпохи модерна, какой должна была быть ее одежда, прическа, духи. А также каков должен быть интерьер, где она принимает гостей, сливаясь с «шелковыми цветами», сама неотличимая от такого же рукотворно-природного создания — от изысканного цветка. (Вспомним самый знаменитый портрет Марселя Пруста — с цветком орхидеи в петлице.)

А. Кернер фон Марилаун. Жизнь растений. Т. 2: История растений. Глава «Растение как вдохновитель художника».

В настоящее время существует бесчисленное количество лирических стихотворений, в которых настроения и чувства человека сопоставляются с формой, окраской, временем распускания листьев и цветов и увяданием растений, причем таинственный смысл обыкновенно раскрывается автором в конце в эпиграмматической форме. В виде примера приведем стихотворение «Gingko biloba» Гёте. Гёте усмотрел в своеобразной форме двулопастных листьев японского дерева символ дружбы двух сросшихся душ. Он послал в 1828 году ветвь г-же Марианне фон Виллемер со стихотворением, в котором об этом листе говорится:

Живое ль существо тут разделилось

Иль два настолько близки, будто бы одно?

Казалось мне, я разгадал загадку:

В стихах моих один я или двое нас?*

* Из наших символических поэм вспомним рассказ Гаршина «Attalea princeps», которая тянулась к свету выше и выше, для того чтобы, пробивши крышу, очутиться сначала под серым петербургским небом, а затем в печке. (Примеч. переводчика А. Генкеля.)

Женская мода с готовностью откликнулась на предложение сменить старый, скучный стиль и создала эксцентрический тип: хрупкая и капризная женщина-цветок, загадочное дитя тропиков, порочное и обольстительное растение, источающее пряные ароматы… Вдохновение для создания этого волнующего образа дамы могли почерпнуть не только в модных французских журналах, но и на страницах доступного их пониманию популярного ботанического трактата. Разумеется, именно женщины стали самыми пылкими поклонницами искусства комнатного садоводства и адептами учения Гесдерфера.

Рис. 11. Бамбуковая подставка для трех растений

Экзотическая флора расцвела на жардиньерках в модных гостиных, на затейливых цветочных подставках в интимных будуарах, проникла даже на подоконники строгих кабинетов. Это была роскошь, доступная всем, то общее, где индивидуальный вкус и свобода творчества проявлялись самыми разнообразными способа-ми. Редкое произведение ар-нуво, будь то роман, повесть или пьеса, обходилось без описания интерье-ра, преображенного флористическими фантазиями. Портрет персонажа, его психологическую характеристику, социальный статус и даже мировоззрение стало возможно изображать через ботанические пристрастия. Скажи мне, какие цветы в твоем жилище, и я скажу тебе, кто ты. Мода на комнатные цветы обернулась более значительным явлением, чем просто мода. Это была небывалая экспансия искусства, живого искусства, ворвавшегося в пошлый быт, украсившего и расцветившего его — рас-цвет-ившего. Целый век минул с тех пор, мы привыкли к тому, что поначалу казалось таким вызывающе необычным, будоражащим воображение. Комнатные цветы Серебряного века прочно заняли свое место и в литературе, и на наших подоконниках. В домах прижились растения эффектные, но неприхотливые, в стихах — эффектные и благозвучные. Мы уже не воспринимаем знаковую природу этих образов. Поэтому напоследок, заканчивая краткий экскурс в историю комнатного садоводства, еще одна цитата.

Евгений Чириков. «Иван Мироныч», пьеса 1904 года рождения; вот самое начало этого строго реалистического произведения писателя-«знаньевца»:

Новая квартира Боголюбовых. Они только что переехали, «устраиваются»…

Вера Павловна. Вот здесь мы устроим зеленый уголок!.. Поставим два кресла и закроем их пальмами… Понимаешь? Маленький тропический садик…

Ольга (хлопая в ладоши). Это будет великолепно!

Вера Павловна. Ну живо! Тащи цветы!

Устраивают маленький садик, весело переговариваются, спорят и смеются.

Рис. 12. Уголок гостиной

Ольга. У одной моей подруги устроена решетка, а внизу длинный ящик с землей. В земле растут какие-то вьющиеся растения и ползут вверх по решетке… И выходит зеленая беседка! Мы в этой беседке учили уроки и мечтали о весне… На дворе — зима, а мы — в саду!

Вера Павловна (отходит и любуется издали). А ведь красиво! …Иди помоги мне притащить фикус. Мы его тоже — туда!..

Ольга (выходит, любуется на садик). Как жаль, что у нас мало пальм! Надо бы еще такую… Знаешь… высокую, с протянутыми лапами. (Делает жест руками.)

Ну конечно, зритель прекрасно знал уже такие пальмы: звались они латаниями. Партер, с чувством исполненного гражданского долга, сочувственно кивал в ответ, вспоминая обстановку своих квартир; галерка завидовала, но от этого еще больше сопереживала романтическим устремлениям провинциальной барышни, — цели и надежды, а также противники у них были общие. В середине первого действия являлся со службы главный герой пьесы, высокопоставленный чиновник Иван Миронович, — сухарь и ретроград, душитель всего живого, заставлял расставить растения симметрично, «как у всех», по углам, и разрушал созданный трепетными руками зеленый рай. Торжествующий фикус возвращался на свое законное место, косный порядок вещей был восстановлен. И в этой точке находилась завязка произведения, здесь впервые намечался конфликт между непримиримыми идейно-нравственными позициями, и зритель предчувствовал трагический финал. В конце драмы Вера Павловна гибла, как та самая пальма, если бы ее высадили на опушку березовой рощи.

Отцы и дети, архаисты и новаторы, пошлая проза жизни и прекрасные идеалы — фикус и пальма. Благородная пальма, бросившая вызов русским морозам. Особенную симпатию у современников вызывала такая, знаете ли, с протянутыми к небу и солнцу лапами, не смирившаяся со своим унизительным местом в углу богатой гостиной. Она вся была — дитя добра и света, луч солнца в темном царстве, она стремилась вырваться из аристократического дома, разорвать постылый брак с фикусом, уйти в народ и послужить ему. И вдобавок ко всем достоинствам наша героиня носила романтичное имя. Латаний, мечтаний, созданий — чего-то высокого и страстно-го жаждала душа поэта. И латания трепетала в ответ каждым