Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

apparatus нашел позицию, оправдывающую Сталина: «Нет, я его (характерно это «его». Сталина по имени, как божество, не называют. – Н. И.) судить не могу… Отдельно взятый, я мал для этого», и далее развивает мысль, увы, до сих пор близкую сердцу не только не желающим «поступиться принципами», но и многим либеральным марксистам: «много лет, как настоящий солдат партии (опять фронтовая лексика. – Н. И.), беззаветно шел за Центральным Комитетом, несмотря ни на какие ошибки отдельных личностей, партия ни в малейшей доле не утратила и не может утратить своей революционной ленинской сущности». Сравню со словами фронтовика: «Мне было горько на митинге 15 июля, когда толпа скандировала “Долой КПСС!”… освистывать память фронтовых друзей позволять нельзя… Память о них нужна сегодня, потому что дело перестройки, разумного переустройства жизни требует к себе такого же беззаветного отношения». Как ни странно, как ни печально, как ни хотелось бы мне избежать этой параллели, но она не просто напрашивается, она, что гораздо хуже, реально существует. Идея беззаветного отношения объединяет homo apparatus с простым солдатом партии, отдающим свое вольномыслие на алтарь идеи («если ты в партии идеи, надо до конца делать дело, в которое ты веришь»). Не жизнь выше идей, но идея все-таки остается в сознании многих людей фронтового поколения выше жизни, даже – жизней. И если партия, состоящая из людей, несколько, скажем так, загрязнилась, то не идея виновата, а опять-таки люди: «Все силы, которые у меня есть, я употреблю на то, чтобы партия, в рядах которой я состою, была бы достойна отданных за ее идею жизней».

Справедлив образ А. Ципко: «Наркотизация мышления приобрела глобальный характер» («Хороши ли наши принципы?». – «Новый мир», 1990, № 4). Ципко относит сказанное к эпохе военного коммунизма, ко времени Павки Корчагина, но это определение распространимо на советского человека в принципе. «Мы связываем десталинизацию с возвращением к “первоистинам”. Об этом пишут и говорят не только лидеры партии, но и люди “неангажированные”, включая многих наших “свободных художников”. Вот в чем закавыка… В марксизме, в его чистых глубоких принципах (“идея”! – Н. И.) ищут панацею от нынешних бед представители довольно-таки различных политических направлений и убеждений. И сталинисты типа Нины Андреевой, и антисталинисты, как, скажем, О. Лацис, Г. Лисичкин, А. Бутенко. И демократы, считающие себя подлинными европейцами, интернационалистами, и государственники, называющие себя патриотами России… Люди борются, хватают друг друга за грудки. Но при этом все одновременно торопятся присягнуть на верность марксизму, а заодно и застолбить за собой право выступать в качестве его единственного верного толкователя». Романтическая вера в нового, советского человека до сих пор не позволяет увидеть «изначальную ложность самой идеи насильственной переделки человеческой природы». Ципко совершенно точно замечает, что в связи с наркотизацией мышления и патологизацией сознания, взращенного на ложной догме, «студенты 30-х–40-х годов были большими ортодоксами, нежели студенты 20-х». Именно из этих молодых «ортодоксов» 1930–1940-х годов и ведут свое происхождение партфункционеры Кочетова.

Тип романтика 1920-х вырождается – как в жизни, так и в литературе, которую можно обозначить, в отличие от прозы позднего сталинизма, как литературу загробного сталинизма своего кумира, которого «не мне судить». Литература загробного сталинизма тоже имеет свою систему героев, взращенных на классовой борьбе и апологии классовой ненависти. И сколь бы мы ни объявляли ее мертвой, сколько поминок по ней мы бы ни справляли[42], она все-таки благодаря сложившейся инфраструктуре окололитературных связей продолжает публиковаться и имеет свою достаточно широкую аудиторию. Недооценка этой ситуации чревата неточным, искаженным в удобную для нас сторону восприятием действительности.

Большинство демократов и либералов было буквально шокировано работой Российской партконференции, самовольно объявившей себя Учредительным съездом РКП и избравшей своим лидером Ивана Кузьмича Полозкова. Для аналитика общественных процессов в этом избрании, как и в самом ходе работы конференции, оттолкнувшей многих даже вполне правоверных своей агрессивностью и непониманием положения в стране, стало очевидным нарастающее влияние «наркотического сознания», соединяющего теперь две линии: партийную «идейность» и национал-патриотизм. Общество, десятилетиями подвергавшееся идеологическому облучению, в том числе и той литературой, о которой говорилось выше, не в состоянии перешагнуть сразу в новую ступень свободного от догм и стереотипов сознания, и избавляется от них долго и мучительно, при этом долго и мучительно болея совсем, казалось бы, неожиданными болезнями. Но это «поле сознания» продолжает «удабриваться» идеологическими нитратами и сегодня. Только в речах и выступлениях того же И. Полозкова эти нитраты присутствуют почти в очищенном виде, а в прозе, скажем, П. Проскурина, в которой можно обнаружить героев, родственных по своему сознанию вышеупомянутому товарищу, они предстают в смешанном виде – беллетризованными идеологемами.

6. «Безошибочным чутьем мудрого политика»

После объемистых книг «Судьба» и «Имя твое», появившихся в эпицентре застойных времен и обеспечивших их автору чуть ли не первое место в ежегодных планах изданий и переизданий, романов-эпопей, в которых живописались страсти роковые как в классовых схватках, так и в любовных столкновениях и союзах (свобода автора в этой сфере была почти головокружительной; я думаю, что его прозу смело можно квалифицировать как идеологизированную эротику времен застоя[43], ибо здесь читатель, пробирающийся сквозь «части», «книги» и «тома», найдет все, вплоть до инцеста), П. Проскурин уже в новое время, как говорится, тряхнул старыми героями и продолжил свое бесконечное повествование новой книгой («Отречение». – «Москва», 1987, № 9–10; 1990, № 7–9).

В предыдущих томах эпопеи, действие которой открывается о многом говорящей нашему сердцу датой – 1929 год, – Проскурин разрабатывал сюжет и систему образов по известной схеме: борьба классов на деревне (бедняков с кулаками, а также вредительство замаскировавшегося дворянина), партийная линия, которую надо исполнять и проводить в жизнь (то есть высылать «кулаков» и крепить колхоз), перегибы, мудрые указания товарища Сталина; энтузиазм председателя колхоза Захара Дерюгина, жестоко и несправедливо (из-за беззаконной его любви к красавице Мане) снятого со своего поста и через нестерпимые душевные муки расставшегося с партийным билетом.

«Когда-нибудь наше время будут рассматривать с изумлением! – говорит в середине 1930-х с пафосом директор завода Чубарев, затем случайно арестованный и по ходатайству секретаря обкома Брюханова быстрейшим образом выпущенный на свободу. – Непостижимое время». Классовая борьба не только не затихает, но, по известной «концепции», все усиливается. Замаскировавшийся белый, Родион Анисимов, в те же годы (!) заявляет: «Борьба есть борьба», а его жена читает ему нотации: «Они борются, а ты просто двуличный человек». Доносы сочиняют на порядочных людей либо такие, как Анисимов, либо распутные бабы, стремящиеся избавиться от собственных мужей (донос, таким образом, есть явление случайное). Классовая борьба в деревне особо обостряется в связи