Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

– только здесь, на земле. Воскресение состоялось. В конце Эпилога. А дальше-то что? Знать бы нам, как дальше Лазарю жилось-можилось – по совершению чуда… Только, знаете ли, Лазарь, как ни крути, никого не убивал в прошлой жизни – ему проще. Да и Лазарь ли он, взявший свой одр?.. И свой ли одр он взял?.. Не того, кого уже нет?.. Может, тот всё ж того?.. А это новый Лазарь, другой?.. Вот и Раскольников – может, так духовно воскрес, что переродился полностью? Вот буквально стал другой человек, и теперь не важно в счастливом далёко, сколько прежде тот людей топором зарубил – та история позади и она про другого?.. А главное, к любому ответу на любой вопрос тут же вопросительный знак прицепляется. Переживешь роман десять раз от первой до последней строчки, а потом себя – раз, и огорошишь вопросом: про что притча?.. Так то ведь и с жизнью так, хотя она одноразова. По себе скажу, есть у этого текста неисправимое качество – непрочитабельность, способность непрочитанным оставаться.

А знаете что, Кира Степановна, давайте-ка еще помянем, кого без нас никто никогда не помянет. Младшего братика Родиона Романовича, безымянного. Всё, что знаем о нем, что старший его не мог помнить, умершего шести месяцев, но когда был маленький, “религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее”. Да и то проведали о братике контрабандно – через беглое пояснение всезнающего повествователя к изложению кошмарного сна Раскольникова (где убивали лошадку). Брата он “совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат…”. И нам точно так же “сказали” – “сказали, что у него был маленький брат”; мы-то про брата не знали тем более. Ему в детстве сказали, – поди, забыл; а нам сейчас (между делом) – и мы запомнили… Вот взрослый Раскольников, человек с опытом убийства других, у гроба Катерины Ивановны стоит, служба идет “тихо, чинно, грустно” (это Свидригайлов – Свидригайлов! – распорядился “панихиды служить два раза в день, аккуратно”). Стоит Раскольников, и нам сообщается, что “в сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства”. А про детство мы помним – что был братик. И вот дети Катерины Ивановны стоят на коленях у гроба матери, Раскольников глядит на Полечку, которая плачет. А на младших вроде бы не глядит, но повествователь нам здесь и не нужен, мы и сами способны увидеть всех вместе – детей с Раскольниковым: Коленька-то Мармеладов и есть он сам, Родя Раскольников, из его ж детства, перед могилкой братика, которого совсем не помнит (или могилой бабушки, или гробом отца…).

Какая-то ниточка от целованной могилки братика через тот сон кошмарный сюда протянулась, потому и тоска эта – из “самого детства”. Достоевский ли ниточку протянул или ею текст сам по себе прошился? А и не важно. Умом Раскольников от братика так далек, что, может, не вспомнит о нем никогда, разве что снова сон какой-нибудь не приснится… А все равно, как это?.. Не скользила ли в часы тоски тень братика по душе?.. Не казалось ли, что жизнь не свою живет?.. Это да: детская смертность высокой была, это понятно; у Достоевского самого дочь умрет в младенчестве и сын трех лет… И все ж, Кира Степановна, может, это личное у меня, мне порой кажется, что Родион Романович старше того младенца на один час всего… что они близнецы… были. Жуть тогда меня накрывает – как же ему живется одному за обоих?..

И отца Родиона Раскольникова помянуть надо – больше некому, нас кроме… Он стихи посылал в журнал, “а потом уж и целую повесть”. “Я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать”. Почему-то не сразу дал, раз пришлось выпрашивать, может, жёнины глаза берег: переписать повесть – не шутка. А кому, как не Пульхерии Александровне, знать, что сотворить целую повесть – это как совершить чудо… И со стихами тоже – сохранила тетрадку. “Уж как мы молились оба, чтоб приняли – не приняли!” И какая разница, какого достоинства рукопись не взяли в журнал!.. (Хорошо, кстати, что не в журнал “Эпоха”, – братья Достоевские не издавали журналов еще…) Главное, был у Романа Раскольникова свой идеальный читатель (Бога если не трогать), свой домашний ангел-хранитель. Вы заметили, Кира Степановна? Пульхерия Ивановна, что из “Старосветских помещиков”, это она отзывается в Пульхерии Александровне – и не только редким именем: ну так то ж как на ладони, неужели не видно?.. А сама-то Пульхерия Александровна никого не предвосхищает – из грядущего века?.. Ну и чем же Пульхерия не Маргарита?.. Некоторым невезучим мастерам везет с женами. А иногда и с вдовами даже.

Сочинитель Роман, отец Родиона Романовича, насколько могу я судить, скончался не в скорбном доме. Это жена его Пульхерия Александровна ближе к смерти умом повредилась. Сыну спасибо. Но там вроде бы ремиссия ближе к кончине была… Слушайте, да не на одном же безумии свет клином сошелся!.. Рукописи редко горят, истлевают – да, просто теряются, исчезают, на самокрутки идут, на подтирки… Превращаются в цифры… “ноль” и “один”… там обнуляются… Где-то не здесь Пульхерия Александровна в плетеном кресле сидит против мужа своего Романа, чье отчество мы не знаем; он дремлет, она сон его бережет, повесть читает, переписанную своею рукой, и не надо им другого признания.

Вы меня спрашивали, можно ли сегодня рифмовать “кровь” и “любовь”. Я сказал: нельзя. Я Вас обманул, Кира Степановна. Всё можно. Я вот всегда считал, что засовывать полную луну в прозу это великая пошлость, а сейчас мне этот кругляк прямо в окно светит, угрожая беспардонно аллюзиями…

Вы, говорят, подали заявление… Не хотел бы я, чтобы Ваша сестрица мною заниматься вернулась… Жестоковата со мной. Предается странным фантазиям. Веко дергается у нее. Ох, как дергалось, помню, левое веко у Евгении Львовны, когда пыталась меня убедить, что брат мой близнец будто бы умер в младенчестве… Я тогда ей расхохотался в лицо.

Вы, конечно, скажете, что и у Вас веко и что тоже левое, – нет, Кира Степановна, у Вас не сравнить элегантнее… И глаза иначе блестят.

Но хватит болтать. Заявка на книгу готова. Буду теперь над книгой работать. Впереди много дней и трудов. Счастливых дней и трудов.

АВОСЬ, ПОЛУЧИТСЯ

Примечания

1

Дерек Мюллер, популяризатор науки. (Примеч. на полях.)