Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

морали с заповедями «не убий» и «не кради». Не толь­ко кровная месть становится грехом, но и сюжеты о борьбе с мифо­логическими чудовищами утрачивают былые черты.

Тем не менее Лённрот использовал в сорок второй руне «Калева­лы» упомянутый эпизод встречи с Ику-Турсо, заменив, однако, хри­стианских персонажей языческими. В лодке на море плывут теперь уже не христианские святые с Христом, а Вяйнямейнен, Илмаринен и Лемминкяйнен. Они возвращаются с похищенным Сампо из Похъёлы, колдунья Лоухи насылает на них бурю с Ику-Турсо. Дальше сю­жет развивается примерно так же, как и в вышеприведенной руне Ар­хипа Перттунена:

Старый, верный Вяйнямейнен Турсо за уши хватает, Поднял за уши повыше И спросил его сурово, Говорит слова такие: «Ику-Турсо, ты, сын Старца! Ты зачем из моря вышел, Ты зачем из вод поднялся Пред очами человека, Пред сынами Калевалы?»

После повторного вопроса Ику-Турсо отвечает:

«Я затем из моря вышел, Я затем из вод поднялся, Что намерение имел я Калевы весь род прикончить, Отнести на север Сампо. Коль меня отпустишь в воду, Жизнь мне жалкую оставишь, Не явлюсь уже в другой раз Пред очами человека». Тотчас старый Вяйнямейнен Отпустил его обратно...

В чисто фабульно-сюжетном отношении Лённрот не хотел сме­шивать языческих персонажей с христианскими. Во-первых, это чрезвычайно усложнило бы общую композицию «Калевалы». И, во-вторых, это противоречило бы его главной цели: на основе архаиче­ских рун воссоздать картину языческого мира.

Поэтому в фабульно-сюжетном отношении Лённрот устранял из рун христианские влияния. Но от влияния христианской этики он не мог, да и не хотел столь решительно уклоняться. Еще Юлиус Крон писал в 1885 г.: «Вся система восприятия и изображения в «Калевале» испытала, по всей вероятности, значительное влияние христианства, впитала в себя христианскую кротость и мягкосердечие. К примеру, многие молитвенные обращения в заклинаниях едва ли могли воз­никнуть вне контакта с духом христианства».

Как это совершенно очевидно, христианские влияния проникли в саму фольклорную традицию, их не следует приписывать только Лённроту как составителю «Калевалы». Поэтому трудно согласить­ся с утверждениями обратного порядка, как, например, в предисло­вии О. В. Куусинена 1949 г.: «К сожалению, в композицию «Калева­лы» проникли чуждые ее общему характеру элементы более поздне­го происхождения — в частности, несколько десятков стихов и об­ращений христианско-религиозного порядка. Возможно, Лённрот хотел смягчить сопротивление финляндского духовенства изданию и распространению эпоса». В подобных суждениях сказывался весьма распространенный в ту пору односторонний взгляд на саму роль христианства в истории народов. По словам автора предисло­вия, христианство «по своей исторической роли является идеологи­ей, служившей господствующим классам. Церковь веками «учила» народ пренебрегать земной жизнью, бояться бога и черта, безропот­но повиноваться власть имущим. Поэзия «Калевалы» свободна от этого выращенного и навязанного классовым обществом духа рабо­лепия».

Касательно раболепия это, пожалуй, верно, но с характером вли­яния христианства на фольклор, включая классическое эпическое наследие, далеко не все обстояло так просто. Да и сам Лённрот от­нюдь не был приверженцем религиозного фанатизма, религиозной отрешенности от земной жизни. Совсем напротив: с фанатиками и жизнеотрицателями он сам полемизировал.

Без особого риска ошибиться и впасть в односторонность мож­но утверждать: осмысляя архаическую эпику прежде всего как язы­ческое наследие, Лённрот вместе с тем хорошо понимал прогрес­сивную эпохальную роль христианства, особенно в этическом пла­не, с точки зрения развития общечеловеческих нравственных иде­алов.

В заключительной руне «Калевалы», повествующей о чудесном рождении младенца (Христа) и об уходе Вяйнямейнена, Лённрот без особых отклонений следовал фольклорной традиции, собственно на­родным вариантам рун. Еще в 1833 г. он записал от Онтрея Малинена довольно лаконичную руну с соответствующим сюжетом, а в сле­дующем году ему удалось записать от Архипа Перттунена весьма об­ширную по объему (425 стихов) и поэтически впечатляющую «Песнь о Создателе», из которой он многое позаимствовал для заключитель­ной руны «Калевалы».

По своему происхождению эти руны, разумеется, связаны с Библией, с распространением христианства в народе. В свое время Каарле Крон с его концепцией западнофинского происхождения эпического наследия приурочивал их к католическому (дореформационному) периоду, тогда как современные исследователи (М. Кууси, немецкий переводчик «Калевалы» и ее комментатор X. Фромм) связывают эти сюжеты с православными влияниями с востока.

Библейские легенды были вскоре переработаны местной фольк­лорной традицией. Лённрот в «Калевале», объединив народные ва­рианты, дополнил их некоторыми деталями на фольклорной же ос­нове, в духе фольклорной эстетики. В результате общность с биб­лейским текстом весьма относительная, как бы пунктирная, угады­ваемая лишь в главных моментах, хотя и главные моменты видоиз­менены.

Как уже подчеркивалось, фольклорная эстетика требовала резко контрастного изображения в максимально конкретных проявлени­ях. В данном случае это бросается в глаза уже в передаче непороч­ного зачатия чудесного младенца. В Библии Иосифу явился ангел, предупредительно сообщивший, что Мария родит от Святого Духа. Для фольклорной традиции явление ангела было бы абстракцией, нужно было более конкретное воплощение. (Заметим, что слово «ангел» в рунах вообще не встречается.) Согласно фольклорной эс­тетике, непорочность крестьянской девушки Марьятты имеет сугу­бо бытовое и телесное проявление. В сюжете всячески подчеркива­ется, что, оберегая свою девственность, Марьятта в крестьянском хозяйстве наотрез отказывалась соприкасаться со стельными жи­вотными, не ела яиц и баранины, не доила коров, не садилась в са­ни с запряженной лошадью.

Зачатье произошло опять-таки не от духовного соприкасательства, а от съеденной брусничной ягодки. Причем фольклорная эстети­ка требовала подчеркнуто контрастной внезапности. Марьятта в лесу только что спрашивала кукушку:

«Ты скажи: я долго ль буду Незамужнею пастушкой По лесным бродить полянам, По просторам этой рощи!