Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

знанию бесконечно процессуальна, ибо человеческое знание не может быть абсолютным. Из этого следует, что человек может обладать знанием лишь в беспрерывно длящийся момент его обретения. Стоит ему остановиться, и его знание станет несовершенным, ибо за свою жизнь он не может познать всего. А значит, и стремление к полному знанию – это любовь к процессу познавания, любовь к той силе, что именуется рефлексией.

Данте увидел нечто фундаментальное, оставляющее позади убогое понимание многих: он обнаружил глубинный параллелизм между длящимся в бесконечности актом неразделенной любви, направленной к идеалу, сущность которого – в этой недостижимости, и актом рефлексии, направленным на достижение настоящего, глубокого, первородного и окончательного знания, актом столь же бесконечным, по-житейски бессмысленным, и столь же нечеловечески притягательным. Данте понял, что смысл любви к недостижимому идеалу, воплощенному в женщине, и смысл рефлексии, постигающей сущность мира, – один, и он сосредоточен только в действии, акте, процессе этого вечного приближения, которое никогда не приведет к соединению. Смысл и того, и другого – лишь в таком стремлении, и тот, кто не видит фатальной самоценности этого движения, стремясь актуализировать вечную потенцию, – глупец или сумасшедший.

Итак, перед нами промелькнула острая и неуловимая мысль, вонзающаяся в самую сердцевину плоти Дантова текста. Блистательная филологическая шутка о любви к мудрости неожиданно обернулась исключительно нетривиальной метафорой. Чтобы осознать значимость этой мысли, мгновенно уничтожающей знаменитую дантологическую проблему противоречия между Vita Nuova и Convivio, необходимо вспомнить образный ландшафт Дантовой эпохи, вспомнить канцоны утонченных итальянских стильновистов и газели смутных суфийских мистиков. Данте прозрел, отрефлектировал и сделал явным для читателя глубинный параллелизм между экстатическими образами любовной поэзии, традиционно признаваемыми принципиально антиинтеллектуальными, и образным описанием процесса углубленной рефлексии, познания мира. Поняв, что в основе обеих образных линий лежит концентрация внимания на процессе, а не на результате, он уничтожил множество паразитных образов, ненужных обертонов, препятствующих восприятию скрытого единства. Овладев визионерским полетом метафор, узрев в его основе волю к спасению, флорентиец с величайшим удивлением обнаружил, что процесс рефлексии, процесс обретения знания имеет такие же основания – спасение через свободу, иными словами, знание не самоценно, но инструментально. Тем же приемом, каким Данте сломал хребет любителям чувственного гуманизма, он свернул шею и осторожным педантам, с жадностью скупца копящим бесполезное «знание в себе». Образы человеческого мира и познанные объекты из мира идей – лишь инструмент, топливо, вьючное животное, с помощью которого человек движется к тому, что является изначально заложенным в нем императивом – к спасению, и через него – к свободе.

Здесь стоит сказать о загадочном отвержении Беатриче, в котором странник сознавался в песнях Земного Рая. На мой взгляд, и в полном соответствии с Дантовой концепцией, в действительности никакого отвержения не было по той простой причине, что флорентиец, создававший образы и манипулировавший ими в своем сознании и своих текстах, всего лишь переменил их, назвав ту силу, о которой он говорил в Vita Nuova, новым именем. Если признать, что Беатриче – иероглиф внутренней силы, способной обеспечить человеку спасение, то возникшая замена Беатриче на Даму-Филосо– фию ни в какой степени не означает, что та внутренняя интеллектуальная сила, о которой говорилось в «малой книге», превратилась в нечто иное. В известном смысле два этих образа создают единство, «расходящееся в себе самом», расходящееся, так сказать, в зрительном, «театральном» плане, но единое в своем внутреннем смысле. Визионерский экстаз сменился предельной рефлексивностью, Беатриче превратилась в Даму-Философию, однако вектор когнитивного движения флорентийца остался прежним. Дантово оправдание перед читателем за измену своей первой любви – лишь вынужденная риторика, рассчитанная на тех, кто не способен понять смысл этой внутренней трансформации, превратившей идею любви к женщине в идею любви к знанию, ибо мысль о том, что две эти тропы ведут к одной цели – к истинной свободе и вечному спасению, – оказывается для многих слишком воздушна и ускользающа.

Несколько опередив бег Дантова текста, теперь стоит остановиться и внимательно прислушаться к словам флорентийца, дабы не рухнуть в пропасть ложного понимания. Начнем с того, что в Convivio процесс любви флорентиец отождествляет с процессом познавания, говоря: li quali con la dolcezza di loro sermone inviarono me, come detto e di sopra, ne lo amore, cioe ne lo studio, di questa donna gentilissima Filosofïa – «те, кто сладостью своих речей направили меня, как сказано выше, к любви, то есть к studio той благороднейшей Дамы – Философии» (II, XV). Таким образом, любовь несомненно превращается в инструмент разума. Более того, ее движитель – Амор является образом, существующем в разуме: lo loco nel quale dico esso [Amor] ragionare si e la mente – «местом, в котором, я говорю, он [Амор] рассуждает, является разум» (III, II). Стоит заметить, что представление «внутренних духов» как фактов разума неоднократно обнаруживалось нами уже в тексте Vita Nuova. Текстологически неверным было бы противопоставлять визионерство Vita Nuova интеллектуализму Convivio, ибо уже в первой «малой книге» разум представляется как сила, руководящая и поддерживающая Амора, но отнюдь не как противодействующая ему сила. Если обратить на это должное внимание, то принципиальные расхождения между этими двумя текстами сведутся лишь к призрачному «отвержению» Беатриче в Convivio, о чем я уже сказал в надлежащем месте.

A filosofare, come gia detto e, e necessario amore – «для философствования, как уже сказано, необходима любовь» (III, XIII) – вот центральный тезис Convivio! Флорентиец по законам конструирования метафоры совмещает два объекта в одной плоскости, уравнивает и приводит к взаимодействию две силы, находящиеся на принципиально различном уровне внутренней психической организации человека. Но эту мысль необходимо сформулировать максимально четко, и он говорит: Filosofïa per subietto materiale qui ha la sapienza, e per forma ha amore, e per composto de l’uno e del’altro l’uso di speculazione – «Философия в качестве материального субъекта здесь имеет мудрость, в качестве формы – любовь, и в качестве соединения того и другого – применение [умозрительного, отвлеченного] созерцания» (III, XIV). Однако та терминология, что представлялась ему абсолютно ясной, ныне утратила свою прозрачность, и поэтому столь ясное для Данте выражение мысли само по себе уже требует комментария. Обладание мудростью – цель философии. Способ, или техника достижения этой цели – любовь, актуализация же этой взаимосвязи – то есть движение к мудрости силой любви – происходит благодаря созданию и манипулированию умозрительными конструкциями, а проще говоря, благодаря чистым философским спекуляциям. Здесь флорентиец прямо излагает свой метод построения философского рассуждения, сводящийся к возведению сотканного из зеркальных отражений и отвлеченных образов воображаемого моста между потенциальным и