Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины. Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды <…>, с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима. Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и «высшего бытия», не что иное как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому низшему. И, однако же, он все-таки дошел наконец до чрезвычайно парадоксального вывода: «Что же в том, что это болезнь? – решил он наконец. – Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» <…> В том же, что это действительно «красота и молитва», что это действительно «высший синтез жизни», в этом он сомневаться не мог, да и сомнений не мог допустить. <…> Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилением самосознания, – если бы надо было выразить это состояние одним словом, – самосознания и в то же время самоощущения в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент пред припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!», – то, конечно, этот момент сам по себе и стоит всей жизни. Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он не стоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли пред ним ярким последствием этих «высочайших минут». Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе, то есть в его оценке этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, но действительность ощущения все-таки несколько смущала его. Что же в самом деле делать с действительностью? Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. <…> Вероятно, – прибавил он, улыбаясь, – это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы»» (8; 187–189).

Прежде всего в этом размышлении обращает на себя внимание то, что состояние высшей степени гармонии, красоты, дающее чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни, является, как сказано, результатом высшего самоощущения и самосознания. В свою очередь, высшее самоощущение и самосознание не содержат в себе момента преодоления человеческой природы, а указывают на высший предел существа человека. Таким образом, гармония, красота, молитва, высший синтез жизни – это только лишь крайняя степень напряжения существа человека. Здесь есть естественное, но нет духовного, благодатного – нет встречи с Богом. Совсем другое происходит в духовных, благодатных видениях, в которых, в отличие от экстатического состояния князя, нет не только усиленного самосознания и самоощущения, а, напротив, сознание себя отодвигается на второй план, а на первый план выходит предстояние перед Явлением. В пример можно привести видение ап. Павла: «Знаю человека во Христе, который <…> (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которые человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12: 2–4).

Сам по себе естественный свет усиленного самосознания не является греховным и есть, как уже говорилось, естественный, природный, дар Бога. Проблема появляется тогда, когда этот природный свет разума начинает именоваться высшим синтезом жизни и за него можно отдать всю жизнь, то есть, когда природное именуется духовным и тем самым закрывается путь к Богу.

Трагедия обожествления, абсолютизации человеческого и, одновременно, трагедия неведения силы зла в человеке и изображается в романе «Идиот».

Князь в своем отношении к людям руководствуется любовью-возведением: он взывает к замеченной им красоте в человеке. Это, как правило, «красивые», благородные движения чувств и размышлений, а также поступки. Такая «красота», в том или ином виде, оказывается присущей всем персонажам романа. Князю остается только среди злых мыслей навести человека на доброе чувство (8; 417).

Но в изображенных в «Идиоте» человеческих взаимоотношениях, вместо «мир спасет красота», воспроизводится закономерность эпилептических припадков Мышкина – после мгновения высшего самосознания всегда наступало отупение, душевный мрак, идиотизм: герой всегда обращается к высшему, светлому, как он полагает, началу в человеке, а итогом отношений становится торжество тьмы.

Так, он рассказывает Аглае о том, как жил с Настасьей Филипповной и как пытался разогнать ее мрак, и чем это оканчивалось: «Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до таких страданий…» (8; 361) Итогом попыток героя «реабилитировать» Настасью Филипповну станет ее гибель. Любовь к Аглае возникает у князя также как стремление вознестись из мрака к свету. На ее вопрос, как, живя с Настасьей Филипповной, князь смог полюбить ее, Аглаю, тот отвечает: «Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась… мерещилась, может быть, новая заря…» (8; 363) Но уже когда начинается история любви Мышкина и Аглаи, опять появляется мрак, который князь пытается, как сказано, не замечать (8; 431). Но и в этом случае мрак побеждает – любовь заканчивается трагедией для обоих.

Наиболее же отчетливо образ смены света и мрака и победы мрака в итоге явлен в описании покушения Рогожина на князя. После разговора с Рогожиным, когда князь уверяет того, что не будет стоять между ним и Настасьей Филипповной и когда они меняются крестами, принимает решение уехать в Павловск, и это решение приходит в мгновение озарения (8; 186) Но в Павловск герой не уезжает, а возвращается в город, влекомый помыслом, «идеей» убийства Рогожиным Настасьи Филипповны. Когда эта «идея» доходит до его сознания, он направляется к Настасье Филипповне. Помысл о возможном убийстве описывается как торжество мрака в душе героя (8; 189) Затем направление мыслей меняется на противоположное. Достоевский тонко изображает извилистость, многосоставность, прихотливость потока помыслов человека: от помысла убийства через цепь ассоциаций из его впечатлений от жизни в России (и здесь на память приходят племянник Лебедева, сам Лебедев и его дочь