Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

и состраданию ведет к средоточию духовного начала в человеке – к вере: «Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него «пропадает вера»! Этот человек должен сильно страдать. Он говорит, что «любит смотреть на эту картину»; не любит, а, значит, ощущает потребность. Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки боец: он хочет силой воротить свою потерянную веру» (8; 192).

Таким образом, можно сделать вывод, Настасью Филипповну князь любит состраданием, а к Аглае у него любовь природная, любовь как страсть. Поэтому Мышкин и говорит Евгению Павловичу, что любит обеих. Только страсть князя не искажена грехом, как у Рогожина, это светлое, естественное чувство.

Противоречие между жалостью и влюбленностью сказывается в том, что его влечет к Аглае «неудержимым желанием», но цель его возвращения в Петербург связана с Настасьей Филипповной. Причем, понимает он свой приезд как долг. Так, после «выходки» Настасьи Филипповны в отношении к Евгению Павловичу, князь испытывает желание покинуть Россию и вернуться в Швейцарию, но его останавливает мысль о долге (8; 256).

Правда, сам князь не видит противоречия. В отличие от пушкинского «бедного рыцаря», который остается верен «сладостной мечте» представшего перед ним в видении идеала и забывает про женщин, Мышкин пытается сочетать любовь-долг и любовь-страсть. Но если эти любови уживаются в сознании героя, то, переходя в его поступки, они становятся причиной-поводом рождения главной коллизии «рыцарского» сюжета романа – коллизией между Настасьей Филипповной и Аглаей, когда героини поставят князя перед выбором «или-или».

В связи с очевидной соотнесенностью «рыцарского» сюжета «Идиота» с основным сюжетом рыцарского романа возникает вопрос о цели сюжетной реминисценции: зачем это понадобилось Достоевскому? Ответ содержится в том, как разрешается указанный конфликт в произведении: если в рыцарском романе противоречие разрешается примирением любви и служения, любви и рассудка, желания и долга, то в «Идиоте» все заканчивается жизненной катастрофой героев. И здесь остается ответить на вопрос: причина катастрофы заключается в жизненной несостоятельности героев или в принципиальной неразрешимости конфликта путем примирения?

Представляется, что «рыцарским» сюжетом Достоевский показывает бытийственную несостоятельность «рыцарского» разрешения указанного противоречия рыцарского романа, и тем самым затрагивает глубинные основания европейской культуры и европейской истории в ее кульминационной точке – возникновении и развитии идей Ренессанса.

На период зрелого Средневековья приходится осмысление такого важнейшего явления европейской жизни, как крестовые походы. А. Л. Доброхотов, на наш взгляд, дает точную аксиологическую оценку этого явления: «Возможно, среди важнейших итогов крестовых походов для западной культуры было осознание истории как войны за идеал – идеи, определившей и сознание, и политику Европы на многие века, особенно если учесть, что буржуазная система ценностей не отменила эту идею, а лишь вступила с ней в сложное противоборство. Посюсторонний мир и благополучие, с одной стороны, потусторонний идеал и жертва ради него – с другой. Легко упустить из виду, что зрелое средневековье несводимо ни к одному, ни к другом типу ценностей. Здесь мы сталкиваемся с третьим типом, который был попыткой синтеза и как таковой оказывал сильное воздействие на культуру Запада вплоть до начала XVII в. Речь идет о том варианте эсхатологии, который связан с хилиазмом – учением о тысячелетнем царстве божием на земле. Это учение, особенно популярное в еретических сектах, проникло и в ортодоксальное сознание, сформировав новый идеал: преображенный земной мир, который должен стать достойным воплощением духа» [Доброхотов, 1990, 14–15].

Рыцарский роман и выражает «третий тип ценностей» как один из первых провозвестников эпохи Возрождения. В куртуазной литературе в целом выражено вполне светское христианство, то есть такой тип христианства, в котором осуществлена попытка соединения, совмещения духовного и естественного, чувственного: «Парадокс куртуазии в том, что любовь остается чувственной, но принимает формы поклонения сверхчувственному идеалу, что приближает ее к молитвенному идеалу монаха» [Доброхотов, 1990, 36–37].

В контексте светского христианства очевидным становится символизм рыцарского романа, так как «авантюра» суть передний план, за которым открывается сакральный метасюжет. Французский историк Ж. Дюби находит символическое соответствие между воспитательным циклом в рыцарстве и в католическом духовенстве: «Три этапа. Вначале посвящение в рыцари на Пятидесятницу; это окончание ученичества, которое для рыцарей играет ту же роль, что для клириков искусство тривиума. Затем – приключение, «авантюра», запретная для низкорожденных, уводящая от низости, эквивалент исканий клириков, переходящих от учителя к учителю <…> Что до третьей ступени, то она всегда в будущем; это воображаемая, недоступная местность, постоянно удаляющаяся точка, мираж <…>, место надежды, где завершатся поиски, где будет обретен предмет желания, заставляющего покинуть мирные радости двора и скитаться по темным чащам, от испытания к испытанию» [Дюби, 2000, 274–275].

Следует отметить, что Дюби прочитывает символизм Пятидесятницы в рамках исследуемой темы, а именно в рамках описания моделей средневекового европейского общества. Представляется, что три этапа воспитания рыцаря воспроизводят не только жизнь католического духовенства, но вообще жизнь христианина в Церкви, так что, соответственно, Пятидесятница есть образование Церкви; «авантюра» символизирует жизнь в Церкви; недоступная на земле третья ступень – символ посмертной жизни в Царстве Небесном. Нарочитая, явно читаемая соотнесенность с днем образования Церкви, на наш взгляд, подчеркивает нецерковный, светский характер христианства в рыцарстве. Здесь мы имеем, по сути, путь спасения, альтернативный церковному порядку.

В рыцарском романе символизм праздника Св. Троицы играет важную роль. В. фон Эшенбах, хотя и в ироническом ключе, но все же не может обойти эту тему стороной.

Однако где же наш герой?..

То было зимнею порой.

Снегами скоро все покроется…

Как?! Разве на дворе не Троица? <…>

О, стародавние поэты,

Мне ваши ведомы приметы,

У вас в стихах король Артур —

Изнеженнейшая из натур.

Зефирами он обдуваем,

Он, как цветок: он дышит маем.

Весенний, майский, неземной

Он только в Троицу, весной

По Вашим движется страницам…

[Эшенбах, 1974, 396–397]

В романе «Идиот», заметим, также сохраняется календарный символизм куртуазной литературы: действие «рыцарского сюжета» приходится на начало июня, то есть, примерно, на время празднования Пятидесятницы. Соответственно, и действие переносится за город – на дачи. Более того, нецерковный характер веры Мышкина также обозначен: в Церкви во время отпевания генерала Иволгина князь признается Лебедеву, что в первый раз присутствует «при православном отпевании» (8; 485). В. А. Котельников пишет по этому поводу: «Мышкин живет и действует вне всякого харизматического преемства, он вне аскетических задач христианства; мы не находим его в Церкви, с ее милостью и строгостью, мистикой и дисциплиной» [Котельников, 1998, 27].

Но не только в рыцарской любви наблюдается смешение духовного и чувственного, высокого и низменного. Уже в