Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

вызвавшие столько споров, являются скорее всего не жертвами августинианской картины мира, отказывающей человеку в свободе воли, но всего лишь грешными душами, «злорожденными» не в своей земной жизни, а в жизни загробной, – умерев телом на земле, они родились в аду как духи со злой инфернальной долей.

Вернемся, однако, к противоборству за судьбу Беатриче, которому подводится итог в таких словах, обращенных к дамам: «Донна желанна в высшем небе: теперь я хочу своей силой сделать так, чтобы вам об этом стало известно». Иными словами, Данте хочет донести до тех, к кому обращена канцона, мысль о неизбежной и скорой смерти Беатриче. Перед нами – удивительнейший пример надгробной хвалы, опередившей в своем беге смерть. Человек еще жив, однако все уже предопределено, оправдано, рассчитано – неумолимая логика частной, индивидуальной эсхатологии приведена в движение. Мне трудно удержаться, чтобы не открыть своего восхищения жемчужным блеском Дантовой риторики – ведь его стремление к высшей хвале оказалось столь твердым и неумолимым, что, избрав высочайший способ прославления, он готов в своем воображении исчерпать чужую жизнь, дабы ею в ином мире ожили слова его канцоны!

Преодолев эту странную риторическую фигуру, семантический ритм канцоны неожиданно меняется, и флорентиец приступает к описанию «сотерологического потенциала» Беатриче, как бы доказывая тем свой тезис madonna е disiata in sommo cielo. Дальнейший текст канцоны не представляет для нас принципиального интереса, мы можем миновать его, отметив лишь одну строку, в которой Амор говорит о Беатриче: Dio ne ‘ntenda di far cosa nova – «Господь в ней желает создать новую сущность». Мы вновь сталкиваемся со смутным пока для нас nova, не теряя, однако, надежды в дальнейшем проинтерпретировать это понятие согласно заданному автором смыслу.

Канцона закончена, и строки текста вновь устремляются к грядущей смерти. Флорентиец говорит о кончине отца Беатриче. Истинная, стержневая смерть все еще незрима для нас, однако концентрические ее круги, расходящиеся на глади текста от каменного семени первичной эсхатологической идеи, волнуют наш герменевтический зрачок и все плотнее сужаются к центральной точке. Смерть, вначале возникшая в простой обмолвке, потом – в смутном ночном видении, затем – в отдаленной случайной смерти молодой женщины, наконец, вплотную приближается к спасительной донне, заключая в свою хтоническую орбиту ее отца. Данте, со слов неких дам, представляет Беатриче рыдающей и спешит этой картиной, (пока, впрочем, весьма условной) поделиться с читателем. Быть может, смерть Фолько, сгущающая над текстом надгробные тучи, помимо этого нужна была Данте лишь для того, чтобы набросать картину этой скорби, опустив в плодоносную почву текста зерно будущего страшного видения, что не замедлило последовать за смертью отца Беатриче.

Наконец, мы приблизились к тому фрагменту текста, где флорентиец, отбросив нищенскую скрытность ремесленника, столь болезненно присущую многим высоким и многознающим, открывает перед читателем свои черновики «Комедии». Прав был Мандельштам – черновики не уничтожаются. Но Данте сделал большее – он бережно сохранил их, заключив в драгоценный, с золотым поэтическим тиснением, переплет Vita Nuova. «Комедия» в воображении флорентийца возникла впервые не только как абстрактная идея, сумма опыта, но и как совокупность зрительных и фонетических образов. Образы эти «нефункциональны» – то есть случайны для зрителя и необходимы для автора, и такое несовпадение неоспоримо свидетельствует, что перед нами простираются не архетипические конструкции, мифологические универсалии, но нечто глубоко индивидуальное, связующее тексты генетической преемственностью. Вполне вероятно, что «нефункциональное» и является теми семенами, незримыми опорными точками эмбрионального поля смысла, из которых развернулся весь текст, обретая словесную плоть.

Я утверждаю, что текст XXIII главы Vita Nuova скрывает в себе «черновик» «Божественной комедии». Доказывать это я буду через анализ «нефункциональной» образной структуры, пронизывающей текст. Но прежде необходимо обратить внимание на то сюжетное пространство, в которое заключен «черновик».

Будь я сторонник радикальных имагинативных заключений, я сказал бы, что в рассматриваемом нами фрагменте описываются видения, настигшие Данте в состоянии клинической смерти. Однако, исходя из текста, прямых оснований так думать у нас нет. Нам известно лишь о тяжелой болезни, охватившей флорентийца, вследствие которой, будучи в бреду, он увидел некие эсхатологические картины. Сразу же обращаю внимание на тот факт, что «путешествие к пределу жизни», о котором говорилось в XIV главе, также, по всей видимости, связано с физическим недомоганием. Итак, обрамляющим сюжетом фрагмента является болезнь. На девятый день болезни, «почувствовав почти нестерпимую боль», Данте обратился к мыслям, в которых присутствовала Беатриче. От мыслей о ней он перешел к оплакиванию своей смертной участи и затем неожиданно вновь возвратился в мыслях к донне, но теперь уже размышляя о том, что и она неизбежно умрет. Из логики этого рассуждения перед нами рождается первая странность – почему мысли о собственной смерти у флорентийца сплелись с мыслями о смерти Беатриче? Это соединение представляется абсолютно неочевидным и контринтуитивным. И тем не менее именно из него развивается вся дальнейшая линия видения. Мысль о смерти донны оказала столь сильное воздействие на ослабленное болезнью сознание Данте, что он начал бредить, и перед ним возникла череда картин: вначале он узрел неких простоволосых женщин, известивших его, что он уже мертв, затем ему предстали видения начинающегося Апокалипсиса и вслед за тем – некий друг, сказавший, что «чудесная донна покинула этот век»; затем возникли ангелы и некое белое облако, и в заключение Данте оказался у смертного одра Беатриче, призывая свою смерть. В этот момент он и был разбужен некой молодой дамой, очевидно, своей сестрой.

Таков формальный сюжет фрагмента. Однако, если к нему присмотреться внимательнее, откроется множество интересных и исключительно важных для понимания всего текста Vita Nuova деталей. Теперь обратимся к детальному анализу фрагмента, отметив предварительно некую «текстологическую» странность: Данте в одном фрагменте пересказывает свое видение два раза – вначале прозой, а затем в форме канцоны. В первую очередь мы будем рассматривать текст канцоны, однако сравнение этих двух изложений может оказаться весьма небезынтересным.

В отличие от прозаического текста канцона начинается с изложения финала сцены – то есть с момента пробуждения Данте. Дамы, находившиеся возле него и видевшие его смятение при пробуждении, просят его поведать увиденное – то, отчего он «не имел мужества». Так вводится изложение видения. Однако перед этим флорентиец успевает сообщить читателю нечто очень важное о природе этого видения, характеризуя его как le parole vane – «пустые слова» и la nova fantasia – «новая фантазия». В прозаическом тексте слова fantasia и imaginare поражают частотой своего употребления. Следовательно, перед нами – иллюзия, кажимость, «пустое мечтанье», и Данте считает необходимым подчеркнуть этот факт. Но, помимо идеи иллюзорности, фантомности,