Страстоцвет, или Петербургские подоконники - Ольга Кушлина

завитком, —

лишь тому приоткроется рядом —

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города — ужас его и блокада, —

одиночество родины в неком пространстве пустом.

Весна 1971

Пир

Жирных цветов ярко-красные рты

влагу прозрачную взгляда

жадно пригубили — не отстранить.

Что же ты, зренье, не радо,

что же не счастливо ты

самой возможностью жить?

Я не смотрю, и опущены веки.

Багровые тени мелькают

хищными вспышками тьмы.

Даже и в памяти не отпускают

кровососущие губы — навеки

жертвы цветов шевелящихся мы.

Преображение в красноголовых,

в отяжеляющих стебли свои

болью и жизнью чужой —

самая чистая форма любви,

освобожденной от жеста и слова,

тела земного, души неземной.

Нечему слиться и не с чем сливаться!

Есть обращение виденья в свет,

судорога перехода,

оборотней бесконечное братство,

вечное сестринство — Смерть и Свобода.

Пир человекоцветов.

Сентябрь 1972

* * *

Слышу клекот решетки орлиной,

чудный холод чугунных цветов —

тень их листьев легла — паутина

мне на плечи легла, охватила

словно сетью… Хорош ли улов?

О, как ловит нас на созерцаньи

мир теней. Рыболовная снасть

нам раскинута — очерк ли зданья,

голубой ли решетки мерцанье,

льва ли вечно раскрытая пасть.

Приоткрывшийся зев — о, не здесь ли

вход в подземное царство Шеол,

где бы с шорохом легким воскресли

все цветы из металла и жести,

где бы с хрустом проснулся орел,

но зато где бы я обратился

в неподвижно-бесформенный ком,

в слиток тени — и голос мой слился

с гулом пчел над бездомным цветком…

Весна 1971

* * *

Раздет романтизм до последних пустот.

Что ж дальше, и пальцы проходят свободно

сквозь полую вечность — не так ли, бесплотна,

струится душа и время цветет?

Не там ли, где запах тончайший болот

почти не присутствует в девственных чащах,

где наистерильнейших помыслов наших

почти не касается бремя забот, —

не там ли последний романтик умрет?..

Вода зацвела, застоялась, застыла.

Здесь больше не надо ни воли, ни силы,

ни тайной свободы, ни прочих свобод, —

здесь музыка льется и кровь мою пьет,

как стебель кувшинки, связующий руки,

обвившись вокруг… И, нежданная, в звуке

завяжется боль потому ли, что плод —

в мучительной завязи нового знанья

о мире, до дна оголенном, до срама,

до ямы, до судороги отрицанья…

1970–1971

* * *

Здесь ум живой живет, но полудремлет.

Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.

Лиловый зной как бы лелеет землю —

но влажной лилии мне холода пролей!

Как раскаленная больничная палата,

колеблем воздух, выжженный дотла…

Зима была черна. Весна была чревата.

Прохлада в летний день — прохлада лишь бела.

Лишь белые костры кувшинок над водою

врачуют воспаленно — синий дом…

Я окна затворю, глаза мои закрою, —

но все вокруг костры над мыслимым прудом!

Льдяную чистоту и абсолютность цвета

возможно лишь в болоте уберечь.

Цветы в гнилой воде. В стране моей — поэты.

Гниение и жар, но смертный холод — речь.

Да кабы не сиреневая ряска,

открылся бы, извившись червяком,

тяжелый жирный стебель — наша связка

с начальной жижей дна, с ежеминутным днем.

Лето 1971

Черника

Земную жизнь пройдя до половины…

(Перевод с итальянского)

Земную жизнь пройдя до середины,

споткнулась память. Опрокинулся и замер

лес, погруженный в синеву.

Из опрокинутой корзины

струятся ягоды с туманными глазами,

из глаз скрываются в траву…

Черника-смерть! Твой отсвет голубиный

потерян в россыпях росы, неосязаем

твой привкус сырости, твой призрак наяву.

Но кровоточит мякоть сердцевины —

прилипла к небу, стала голосами,

с какими в памяти раздавленной живу.

Октябрь 1971

* * *

Для неродившейся души что горше похвалы?

что порицания тяжеле?

В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы —

лишь брезжит еле-еле

бесформенный комок на острие иглы…

О сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?

Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет —

слабее крылий трепетанья

прозрачной бабочки, что как бы не живет,

лишь ветра чувствует дыханье?

На беспорядочном пути то крен, то поворот —

не все ль равно? Зачем ей расстоянье?

И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,

зачем в паденьи угловатом

опору ищешь ты, как будто строишь дом

из воздуха и аромата

расплавленного меда над цветком…

Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!

1971

* * *

Блаженна рассеянность в бывшем саду,

и слабая память блаженна…

Оно и прекрасно, что все постепенно

исходит, как пар изо рта, —

и те, кого ждал я, — их больше не жду,

и те, кого помню, — они сокровенны,

как скрыт механизм крепостного моста

под скользкой брусчаткой под именем Бренны.

И мост не подымется больше, и мест,

какие казались людьми,

здесь больше не встречу… И душу возьми,

о сад одинокий мой, крест.

Когда бы собрание просто дерев,

неловкие груды камней —

все было бы легче, и небо светлей —

а не отворившийся зев,

где туч не усмотришь, не то чтобы звезд

или Елисейских полей.

Сентябрь — октябрь 1971

* * *

Кто знает, какой из ничтожных забот,

какой из хозяйственных нужд

обязан духовностью взгляд?

Посмотришь: твой спутник, казалось бы, чужд

обыденной жизни, касаясь, как сад,

ветвями до нежных высот.

Посмотришь: лицо его оживлено

извилистым деревом мысли его,

и внутренне