Страстоцвет, или Петербургские подоконники - Ольга Кушлина

фразы, исполненной внутреннего достоинства и благородства. Такая спокойная уверенность бывает у человека, повествующего о событиях удивительных, но достоверных, свидетелем чему был он сам.

«Полноте, сударыня, — говорили мне книги, — можно исправить осанку, но не посадку головы».

Отдельные тома «России» встречались в букинистических магазинах редко и всегда стоили дорого, несмотря на большой тираж издания. Первую книгу — «Туркестанский край, ХIII том» купила в Москве лет 16 назад. Неуловимый третий том «Озерная область», куда вошла и Петербургская губерния, достался мне совсем недавно, и лишь потому, что был до полусмерти зачитан поколениями предшественников.

Книга М. Гесдерфера (первое издание — 1898, второе — 1904) вышла в том же издательстве Альфреда Федоровича Девриена — Васильевский остров, Румянцев-ская площадь, собственный дом, — где готовилась серия «Россия». На последних листах «Комнатного садоводства» помещен проспект коллективного труда под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского; в VI томе «России» напечатано объявление о книге М. Гесдерфера. Эта перекличка — как дружеское рукопожатие. Состоял ли А. Семенов, по сути, соавтор книги, «переведенной с немецкого со многими дополнениями и изменениями, применительно к условиям, встречаемым в России», в родстве с В. П. и П. П. Семеновыми? В душевном родстве — несомненно.

Министерство народного просвещения рекомендовало многотомник «Россия» для бесплатных народных читален, библиотек школ и гимназий, учительских институтов и семинарий, «а также для раздачи воспитанникам сих заведений в награду». Фундаментальное издание было призвано воспитывать патриотические чувства, учило относиться к своей стране как к общему дому.

Скромное пособие по комнатному садоводству говорило о не менее важных вещах: об отношении к собственному дому — как к маленькому миру, государству в государстве. Переизданная накануне Русско-японской войны, книга словно предупреждала: горе тому дому, тому городу и той стране, где с подоконников начинают исчезать комнатные цветы! Нет более верного симптома неблагополучия жизни граждан, как пустые окна. Вслед за цветами исчезают и люди, рушится уклад жизни, и ни одна империя не устоит долго, если она посягнула на святая святых — личную жизнь человека.

Практическое пособие Гесдерфера использовалось мною вначале, как и тома «России», в качестве душеспасительного чтения. Во всяком случае, так мне казалось.

…Это растение, по-видимому, совершенно нечувствительно к сухому комнатному воздуху, к пыли, к постановке в темном месте, к небрежной поливке, наконец, к чрезмерной теплоте; тем не менее лучше обращаться с ним хорошо, поливать равномерно, держать листья в чисто-те и ставить на светлом месте.

Когда я с энтузиастическим восторгом стала расса-живать в «двухвершковые» горшки тюльпанные луковицы — было уже поздно. Через какое-то время, обнаружив себя сидящей в зеленом эркере с книгой М. Гесдерфера и сборниками стихов поэтов Серебряного века, поняла, о чем на самом деле нужно написать.

Цветы, стоящие на подоконниках, были те же самые, что украшали петербургские комнаты и тридцать, и сто лет назад. Революция в искусстве ждет нас в ближайшее время, как только станут общедоступны экзотические растения, хлынувшие в последние годы на прилавки цветочных магазинов из «большого» — ставшего опять большим — мира. Им еще предстоит сделать свое дело, приучить нас к новой красоте, к ее необычным формам и разнообразию красок. А пока эстетические вкусы обывателя, его представления о прекрасном, сформированные в начале ХХ века, в сущности, не изменились. Можно убедиться в этом, гуляя по городу и заглядывая(-сь) в окна первых этажей.

* * *

Так получилась эта странная и неожиданная для меня самой книжка.

Май 1999 года

Эркер

Стихи из первых (самиздатовских) книг Виктора Кривулина, написанные в этом доме, в этой комнате, в этом эркере, откуда он уходил, уезжал, сбегал, куда опять возвращался — и 17 марта 2001 года ушел навсегда.

В цветах

В цветах, источающих зной,

в тяжелоголовых и сонных

цветах — в мириадах и сонмах

цветов, восстающих из гнили земной,

сгущается преображенного тлена

невидимое существо —

текучего запаха демон,

и тянутся пальцы его,

мне в грудь погружаясь, как в пену…

Земля меня тоже впитает,

шипя и пузырясь, —

в песок уходящую жизнь…

Вино дорогое в подвалах, где плесень и сырость,

цветы в состояньи подземном, в прекрасном, на вырост —

все выйдет когда-то наружу,

все в дух обратится.

Вселенная запаха! Примешь ли тленную душу

цветов и цветов очевидца?

Обнимешь ли, гной из себя источая,

всей памятью пьяной небывшего рая?..

Июнь 1971

* * *

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,

совсем чужие мне — настолько тяжелы.

И хрупкой форме голос мой не нужен,

когда он напряжен или простужен,

когда он пуст, как темные углы.

Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,

то кожа лепестков шершава и груба.

О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,

и где свободен дух от пальцев наших слабых —

от своего свободолюбия раба?

Лето 1971

Роза времени

Лишь Роза Времени, что в солнечных часах

вонзает шип стрелообразной тени

в глазную мякоть света, — из растений

лишь Роза Времени у смерти в волосах.

Лишь Роза Времени горит чугунным жаром,

у губ горит невидимая роза —

в бездонных лепестках ее наркоза

эфиром, винным перегаром

отравлено дыханье — воздух мира…

Так Роза Времени пьяна, так ядовита!

Ты стеблем розы, милая, обвита.

Ты, жизнь моя, исколота, но слита

с тебя сосущей болью — хищным стеблем.

Ты — боль сама, и времени сама

еще не распустившаяся тьма,

еще не тот огонь, которым слепнем!

Июнь 1971

* * *

Лепесток на ладони и съежился, и почернел,

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону —

но отдельная краткая жизнь — вот природа его

и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах

страданья…

Словно черви летают они над садами!

Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа