Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров

Учась в Нижнем – ничего о «Новгороде низовыя земли», о «Макарии, откуда ярмарка», об Унже (река) и ее староверах.

С 10-ти лет, как какое-то Небо, и Вера, и Религия:

«Я человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба», или наоборот, черт бы их брал, черт бы их драл».

В Розанове очень важно это поволжское начало. Именно оно, его костромское происхождение, задаёт его вкус к плотному быту, нечто кустодиевское в его вкусе жизни, когда пудовую восковую свечку и запах из просвирной он предпочтет Халкидонскому Догмату.

Мы сегодня совершенно этого не помним и не осознаем, так как большевики совершенно убили старую Волгу, бывшую некогда средоточием России, её центром и её променадом, пространством благополучия и достатка, её вкуса жизни. Мы можем представить этот приволжский мир только по литературе и отчасти по живописи, как у того же Кустодиева, но лишь малыми обрывками.

Между тем, Розанов был поволжец вырванный из этого мира, но сохранивший его неосознанные предрассудки, его стиль, его ценности, и перенесший их в своё «большое» мышление. «Волжское» самосознание отразилось у него в очерках «Русский Нил», опубликованных в 1907 году как путевые впечатления от плавания на волжском пароходе. Этот очерк – своего рода ключ ко всему розановскому мировоззрению:

«Волга наша издревле получила прозвание «кормилицы». «Кормилица-Волга»… Кроме этого названия, она носит другое и еще более священное – матери: «матушка-Волга»… Так почувствовал ее народ в отношении к своему собирательному, множественному, умирающему и рождающемуся существу. «Мы рождаемся и умираем, как мухи, а она, матушка, все стоит (течет)» – так определил смертный и кратковременный человек свое отношение к ней, как к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему и живому, тельному условию своего бытия и своей работы. «Мы – дети ее; кормимся ею. Она – наша матушка и кормилица». Что-то неизмеримое, вечное, питающее…

Много священного и чего-то хозяйственного. И «кормилицею», и «матушкою» народ наш зовет великую реку за то, что она родит из себя какое-то неизмеримое хозяйство, в котором есть приложение и полуслепому 80-летнему старику, чинящему невод, и богачу, ведущему многомиллионные обороты; и все это «хозяйство» связано и развязано, обобщено одним духом и одною питающею влагою вот этого тела «Волги», и вместе бесконечно разнообразно, свободно, то тихо, задумчиво, то шумно и хлопотливо, смотря по индивидуальности участвующих в «хозяйстве» лиц и по избранной в этом хозяйстве отрасли. И вот наш народ, все условия работы которого так тяжки по физической природе страны и климату и который так беден, назвал с неизмеримою благодарностью великую реку священными именами за ту помощь в работе, какую она дает ему, и за те неисчислимые источники пропитания, какие она открыла ему в разнообразных промыслах, с нею связанных. И «матушка» она, и «кормилица» она потому, что открыла для человеческого труда неизмеримое поприще, все двинув собою, и как-то благородно двинув, мягко, неторопливо, непринужденно, неповелительно».

Вот она тайна самого Розанова – «много священного и чего-то хозяйственного», связанного с материнской рождающей и кормящей стихией. Оказывается, его культ – это не культ быта, но культ хозяйства, возделывания в согласии с природой и сакрализация этой хозяйствующей природы. Отсюда именно его идеологический уклон к язычеству.

Вырасти Розанов, к примеру, в Поморье, у стен Соловецкого монастыря, или рядом с Валаамом, он лучше бы узнал, что такое хозяйство духовного, монашеского типа, торжествующее даже над самой неблагодарной и суровой природой. Его подход к Христианству был бы в течение жизни, возможно, совсем иным.

С годами меня всё больше поражало, сколько он сам работал. Большая семья. Надо держать. И он работал день и ночь, ночь и день. От количества написанных им статей приходишь в растерянность. Мне бы не достало двусмысленности писать как он одновременно в «Новое время» и к социалистам, что, когда вскрылось, вызвало изрядный скандал. Но мотив, почему человек так мог поступить, очень хорошо понятен. Работать надо, семью кормить.

Розанов был певцом того пласта русского мироощущения, с которым «разобралась» революция босяков и недоучек – мироощущения трудового, работящего, сосредоточенного на собственности. Отсюда его самые болезненные и убийственно точные замечания о русском характере:

«В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается… Вечно мечтает, и всегда одна мысль: – как бы уклониться от работы».

Торжество нетрудового начала над трудовым сгубило Россию и убило самого Розанова. В какой-то момент налаженная фабрика писательского беспробудного труда была сломана людьми в кожаных тужурках и он просто умер с голоду. Большая часть революционных смертей это были смерти работящих людей, которые привыкли работать, но работа вдруг исчезла, её упразднили, уничтожили, запретили.

«Дорогой, милый, Борис Александрович! Поищите, поспрашивайте, – купца, домовладельца, – сами подумайте, поразмышляйте: душа моя полна глубокого отчаяния, и с 4-мя детьми (2-я дочь, Вера, ушла в монастырь и счастлива) я замерзаю, в холоде и голоде. Неужели ни один человек в России не захочет и не сможет меня спасти? Что делать: научите, спасите, осветите пути жизни. Воображение мое полно мыслей, я могу и многое могу: но я – ничего не умею. Однако способен чистить сапоги, ставить самовары, даже носить воду, и вообще способен к «домашним услугам». Не говоря о «чудных вымыслах», к которым храню дар как Фет. Крепостное право я всегда рассматривал как естественное и не унизительное положение для таких лиц или субъектов как я: ну, что же, мы не находим себе места в мире, мы не находим модуса, формы труда. Мы не можем изобрести, придумать: как нам жить? И мы можем стать только за спину другого, сказав: «веди, защити, сохрани. Мы будем тебе покорны во всем. Послушны, работящи (о лени нет и вопроса). Мы будем все делать тебе. А ты дай нам, и с семьей, которая тоже идет в крепость тебе, – пропитание, хлеб, тепло, защиту». (Из письма Розанова В.В. – Б.А. Садовскому, декабрь 1917 г.) Молодому человеку обычно непонятна эта розановская жалость к себе. Но тот Розанов, которого как правило все и читают, начиная с «Уединенного», это старый и измученный человек 55–60 лет. Это мысли, когда уже устаешь всю жизнь тащить воз, когда понимаешь, что вроде и был чего-то достоин – уж точно не меньше, чем те, кто прошли мимо тебя по жизни маршем, но ничего не удостоился. Мысли когда уже нету сил и правда становится жалко себя до слез. Можно, конечно, не давать