Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

Подобно Гоголю, он не видит, как можно добиться успеха в сочинительстве без собирания всякой всячины, без выискивания в природном окружении все новых оттенков и деталей, которые ритмически самоценны, независимо от какой-либо интерпретации и цели использования[167]. Белый собирает, копит, изучает не только листья, камешки, слова и словечки, но атмосферные и климатические явления, происходящие в течение дня или вечера, почти мгновенные, с трудом замечаемые невнимательным глазом. Персонажи его, подобно гоголевским, не имеют единых образов тела, вместо них – такие же объемные, иногда набитые под завязку короба (со своими звуковыми, цветовыми, световыми сигналами)[168]. И даже еще более решительно, чем Гоголь, который любил вместо имен давать персонажам клички, Белый превращает фамилии своих героев в непроизносимые фонетические комплексы, имена-артефакты, «слишком искусственные, игровые». Персонаж – это малая куча свойств, короб лишь придает ей единственно возможную форму. Но коробка или куб, шкатулки, прямоугольные ящики – все это варианты локусной геометрии, сориентированной «по месту». Кубо-футуристическое описание потока сознания сенатора Аблеухова в «Петербурге» явно инспирировано гоголевской метафизикой пространства-матрешки. Управленческая «мозговая» паранойя сенатора обрушивается на мир всей мощью. В пространственном центре романа – куб, правильный кубо-кристалл, на зеркальных ребрах которого и развертывается весь роман, или то, что Белый называет часто «мозговой игрой». Куб в кубе: империя-куб, город-куб, дом-куб, квартира-куб, комната-куб, карета-куб и, наконец, самое главное – «череп-мозг-куб» (сенаторская голова). Взрыв головы – переход из мнимой кубо-геометрии имперской власти в другое, неопределенное пространство, роящееся в абсолютной пустоте.

И вот еще один важный аспект: regressio in uteris[169].

Пожалуй, никто кроме С. М. Эйзенштейна не обратил внимания на одну важную особенность гоголевского конструирования пространства, определяемую комплексом MLb (Mutterleib). Принцип возврата в материнскую утробу является фундаментальным основанием генезиса человеческих форм психического. Другими словами, мифологические образцы складчатости пространства определяются в мощнейшем влечении к материнскому лону. Может быть, это объяснит нам, почему Гоголь размещает души своих героев в отдельных коробах и коробках, будто вложенных друг в друга: «…утроба как система “коробочек” (коляска-шкатулка – двойное дно шкатулки Чичикова)…»[170]. Поражаешься, сколь подробно Эйзенштейн исследует главные мотивы гоголевской литературы с применением комплекса MLb, экспериментируя с разнообразным культурологическим материалом. И Ференци, и Эйзенштейн настаивают на универсальности MLb как мировой мифемы. Для Эйзенштейна так называемое «бегство» Гоголя в «материнскую утробу» является доказательством его отказа от исполнения мужской роли, не просто пренебрежением к браку, но и страхом перед ним. У всех тех, кого он называет «фиксированными на матери», Mutterfi xiert, а сюда относится и Гоголь: «Отсюда у всех Mutterfi xiert’s «зафиксированных на матери» – желание нырнуть в мешок, в утробу etc. Гоголь par excellence: “Шинель”, “Коляска” etc. Коляска и пролетка как спасение от… брака: Подколесин удирает – и через окно! То есть (через) отверстие, и в пролетке; Хлестакова от брака с Марией Антоновной уносит летящая (лучшая) почтовая карета (коляска) – птица-тройка самого Гоголя»[171]. Однако бегство в утробу, regressio in uteris не выглядит у героев Гоголя как смех над собой, тем более как самоирония. Ведь коробка – не только утроба материнская, но и место гибели, смертельно опасное, как раз то место, откуда нельзя вернуться, и где не спрятаться, не спастись. Женщина, что влечет к себе или пытающаяся совратить, и есть та «коробка», из которой, как из ловушки, нет выхода[172]. Поэтому складчатое пространство, коробка-в-коробке, и есть самое опасное, что обещает гибель, хотя гоголевский герой по-прежнему ищет спасения там, где его не найти. Желает забиться в угол, окружить себя чем-то устойчивым и непроницаемым. Закрытые коробчатые пространства – ловушки на пути Чичикова, в то время как его собственная телесная округлость, атмо-сферность, позволяет ему некоторое время избегать их. Подлинное возвращение к материнскому телу открывается в игре гоголевских стихий воды, огня, небес, дали и вышины, вся эта полнота жизни в чудном мире, колдовство и сон, морока и туман, внезапность и быстрота возникающих видений-экстазов. Взаимоотношение, точнее, игра трех: между утробой MLB, атмо-сферой (материнская архетипика), коробом/коробкой (как нейтральной пространственной формой) и фигурой-персонажем психоаналитически точно развертывается на последних страницах повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»:

«Наконец, желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! Еще несвязнее сновидений он никогда не видывал. То снилось ему, что вкруг него все шумит, вертится. А он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… вот уж выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. “Ай! кто это?” – “Это я, твоя жена!” – с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То ему представлялось, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит, вместо одинокой, двойная кровать. На стуле сидит жена (1). Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею; и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену (2), тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону – стоит третья жена (3). Назад – еще одна жена (4). Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена (5). Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком – и в кармане жена (6); вынул из уха хлопчатую бумагу – и там сидит жена (7)… То вдруг начинал прыгать на одной ноге; а тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: “Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек”. Он к ней – но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. “Кто это тащит меня?” – жалобно проговорил Иван Федорович. “Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол”. “Нет, я не колокол, я Иван Федорович!” – кричал он. “Да, ты колокол”, – говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя: что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. “Какой прикажете материи?” – говорит купец: “вы возьмите жены, это самая модная материя! Очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки”. Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет подмышку, идет к жиду, портному. – “Нет, – говорит жид, – это дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука…”. В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился с него градом»[173].

«…как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда,