Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024 - Сергей Иванович Чупринин

железный занавес, за считаными исключениями, могли проникнуть только произведения писателей-коммунистов, а из них одних журнал не выстроишь.

Так что пришлось прождать все мрачное семилетие борьбы с космополитами и низкопоклонниками, пока занавес не стал со скрипом приподниматься и пока 16 декабря 1954 года в дни работы 2-го съезда советских писателей Секретариат ЦК КПСС не принял наконец решение об издании с июля 1955 года ежемесячного журнала «Иностранная литература». А его главным редактором был назначен Александр Чаковский.

Конечно, коммунист, однако же еврей, и это понималось как сигнал, что с государственным антисемитизмом в СССР действительно покончено. И конечно, судя по его романам, проверенный мастер социалистического реализма, но все-таки, в отличие от своих дуболомных коллег, выпускник ифлийской аспирантуры, владевший иностранными языками[251] и даже начавший в предвоенные годы литературную карьеру с книг об Анри Барбюсе, Мартине Андерсене-Нексе и Генрихе Гейне.

Что же до истории самого журнала, то она началась с эпизода вполне конфузного. Как рассказывает Илья Эренбург, приглашенный в редколлегию журнала, но покинувший ее еще до выхода первого номера, Чаковский говорил, что он собирается в одном из первых номеров напечатать новую книгу Хемингуэя, получившую осенью 1954 года Нобелевскую премию. Я ходил на собрания редколлегии, и вот вскоре редактор, мрачный и таинственный, сказал нам, что номер придется перестроить – Хемингуэй не пойдет. Когда совещание кончилось, он объяснил мне, почему мы не сможем напечатать «Старика и море»: «Молотов сказал, что это – глупая книга». Недели две спустя я был у В. М. Молотова по делам, связанным с борьбой за мир. Я рассказывал о росте нейтрализма в Западной Европе. Когда разговор кончился, я попросил разрешения задать вопрос: «Почему вы считаете повесть Хемингуэя глупой?» Молотов изумился, сказал, что он в данном случае «нейтралист», так как книги не читал и, следовательно, не имеет о ней своего мнения. Когда я вернулся домой, мне позвонили из редакции: «„Старик и море“ пойдет…» Вскоре после этого я встретил одного мидовца, который рассказал мне, что произошло на самом деле. Будучи в Женеве, Молотов за утренним завтраком сказал членам советской делегации, что хорошо будет, если кто-нибудь на досуге прочитает новый роман Хемингуэя – о нем много говорят иностранцы. На следующий день один молодой мидовец, расторопный, но, видимо, не очень-то разбирающийся в литературе, сказал Молотову, что успел прочитать «Старик и море». «Там рыбак поймал хорошую рыбу, а акулы ее съели». – «А дальше что?» – «Дальше ничего, конец». Вячеслав Михайлович сказал: «Но ведь это глупо!..» Вот резоны, которые чуть было не заставили отказаться от опубликования повести Хемингуэя[252].

Все, словом, обошлось, и повесть в сентябрьском (третьем, по журнальному счету) вышла. Тем не менее урок Чаковский запомнил, и 3 декабря 1955 года обратился лично к М. А. Суслову с вопросами:

Какую позицию должен занять журнал по отношению к иностранным авторам, некогда дружественно относившимся к СССР, но в последующие годы скомпрометировавшим себя антисоветскими выступлениями и теперь занимающим более или менее нейтральную позицию? (Э. Синклер, Д. Пристли).

Следует ли в дальнейшем предоставлять трибуну в журнале тем буржуазным писателям, которые относятся к нам дружественно, играют определенную роль в движении борьбы за мир, но в своих, в целом идущих нам на пользу выступлениях допускающих те или иные отклонения по отдельным вопросам, с точки зрения принятых у нас идеологических норм?[253]

Снисходить до ответа было не в обычаях Суслова. Но в докладной записке вверенных его попечению Отдела культуры и Отдела по связям с иностранными компартиями ЦК от 12 января 1956 года было строго указано:

Для ознакомления советского читателя с процессами в современной буржуазной литературе журнал вправе публиковать отдельные художественные произведения буржуазных авторов. Но им должна даваться оценка с позиций марксистской эстетики. <…> Считали бы необходимым обратить внимание т. Чаковского на то, что налаживать контакты и сотрудничество с деятелями буржуазной культуры следует без идеологических уступок[254].

И процесс пошел. Разумеется, подневольные писатели стран народной демократии и «полезные идиоты», как называли западных симпатизантов советского строя, вне очереди занимали места на журнальных страницах. Но читатели относились к ним как к обязательной нагрузке, а в сарафанное радио уходили вести о публикациях, без знакомства с которыми нельзя было числиться русским интеллигентом.

Ну в самом деле.

Едва не над каждым читательским домом в России взошла звезда Ремарка – «Время жить и время умирать» (1956, № 8–10), «Триумфальная арка» (1959, № 8–11).

Кумиром массовой, что называется, публики стал Грэм Грин с остросюжетным «Тихим американцем» (1956, № 6–7).

Фрагментами из романа «На дороге» Дж. Керуака (1960, № 10) прорвались американские битники.

Огромное стилеобразующее воздействие на русскую исповедальную прозу (она же проза «Юности») оказали романы «Над пропастью во ржи» Дж. Сэлинджера в виртуозном переводе Риты Райт-Ковалевой (1960, № 11) и «Убить пересмешника» Харпер Ли, столь же образцово переведенный Норой Галь и Раисой Облонской (1963, № 3–4)[255].

И драматургия, что редкость, прочитывалась с тем же энтузиазмом: «Лиззи» Жан-Поля Сартра (1955, № 1), «Добрый человек из Сезуана» Бертольда Брехта (1957, № 2), годами позже «Смерть Бесси Смит» Эдварда Олби (1964, № 6), «Носороги» Эжена Ионеско (1965, № 9), «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета (1966, № 10)…

Надо и то, впрочем, сказать, что от всевидящего начальственного ока сомнительные публикации нужно было «защищать» – и их во второй журнальной тетради защищали обширными статьями правоверных литературоведов Бориса Сучкова, Владимира Днепрова, Дмитрия Затонского, Анны Елистратовой, Цецилии Кин, Петра Палиевского, где хоть и давали примерный бой буржуазным идеям, но все-таки воздерживались от привычного большевистского хамства.

Правда, советские редакторы, еще не связанные Всемирной конвенцией по охране авторских прав[256], с текстами переводов обходились тогда достаточно свободно, делая, если потребуется, купюры в самых рискованных местах – вплоть до того, что, кроме «политики», выбрасывали эротические сцены и уж тем более нецензурную лексику. Важно было любой ценой пробить достойные произведения, а это удавалось далеко не всегда. Так – возьмем самый выразительный пример – в 1962 году Чаковский (5 июля) почти одновременно с Твардовским (7 июля) запросил инстанции о разрешении опубликовать роман Хемингуэя «По ком звонит колокол», к тому времени по секретному распоряжению Идеологической комиссии ЦК КПСС уже выпущенный так называемым закрытым изданием, распространявшимся по специальному списку, для чего каждый экземпляр нумеровался.

И… Отказано было и «Новому миру», и «Иностранке» по той же причине, что в предвоенные годы, – Долорес Ибаррури вновь заявила, что роман Хемингуэя антикоммунистический и антинародный, в котором фашизм представлен в розовом свете, а республиканцы изображены клеветнически[257].

Сорвались и попытки опубликовать роман, предпринятые алма-атинским журналом «Простор» в 1965 году и ташкентским журналом «Звезда Востока» в 1967 году. Так что в конечном счете официальная публикация романа, и то с купюрами, состоялась лишь в 1968 году в третьем томе собрания сочинений Хемингуэя,