Литература для нервных - Вера Владимировна Калмыкова

миром. Романтики же звали в дикие леса, в горы, к «голубому цветку» (Новалис), призывали отказаться от общественных благ и предаться естественному существованию. Им казалось, что современная личность становится все более мелкой и дробной, жизнь – низкой и пошлой, а прогресс несет разрушение цельности мира, становящегося бездуховным. Над рационализмом классицизма и Просвещения они смеялись: нельзя постичь разумом все богатство мироздания, так на что он нужен? Все, что он может, – это покуситься на тайны бытия и разбить связи человека и с Богом, и с природой. Можно лишь скорбеть о недостижимости идеала полного единства с мирозданием («мировая скорбь»), с печальной улыбкой констатировать несовершенство человека («романтическая ирония») и в великой грусти смотреть на несовпадение принципов земного устройства с надмирным, небесным идеалом («романтическое двоемирие»). Горнее, т. е. небесное, прекрасно, но недостижимо; дольнее, т. е. земное, близко и доступно, но в своих конкретных проявлениях оскорбительно для души художника.

Самоирония Печорина в «Тамани» может быть названа романтической. Грусть главного героя «Мцыри» о недостижимости цели сродни мировой скорби. В той же поэме Лермонтов ввел и мотив двоемирия, причем серьезно усложнив его. Сначала, сразу после побега, Мцыри попадает в рай:

Кругом меня цвел Божий сад;

Растений радужный наряд

Хранил следы небесных слез,

И кудри виноградных лоз

Вились, красуясь меж дерев

Прозрачной зеленью листов;

И грозды полные на них,

Серег подобье дорогих,

Висели пышно, и порой

К ним птиц летал пугливый рой.

И снова я к земле припал

И снова вслушиваться стал

К волшебным, странным голосам…

Герою дано различать и понимать голоса и разговоры различных явлений природы:

Внизу глубоко подо мной

Поток, усиленный грозой,

Шумел, и шум его глухой

Сердитых сотне голосов

Подобился. Хотя без слов

Мне внятен был тот разговор,

Немолчный ропот, вечный спор

С упрямой грудою камней.

Но затем, после того как Мцыри отказался от тихого существованья в этом саду и устремился, влекомый собственной, индивидуальной волей, в край отцов, Божий сад обратился в полную свою противоположность:

<…> Я цель одну —

Пройти в родимую страну —

Имел в душе и превозмог

Страданье голода, как мог.

И вот дорогою прямой

Пустился, робкий и немой.

Но скоро в глубине лесной

Из виду горы потерял

И тут с пути сбиваться стал.

Напрасно в бешенстве порой

Я рвал отчаянной рукой

Терновник, спутанный плющом:

Все лес был, вечный лес кругом,

Страшней и гуще каждый час;

И миллионом черных глаз

Смотрела ночи темнота

Сквозь ветви каждого куста…

Моя кружилась голова;

Я стал влезать на дерева;

Но даже на краю небес

Все тот же был зубчатый лес.

Зубчатый лес – подобие частокола, окружающего крепость. Из одной тюрьмы, монастырской, бедный юноша попал в другую – но ею стал для него целый мир.

Европейский, а значит, и русский романтизм стоит на трех важнейших основаниях. Во-первых, это идеи немецких философов и поэтов из Йенского и Гейдельбергского университетов. Они эстетизировали томление по высшему идеалу мирового единства, мечтали о гармонии бытия. Во-вторых, это образ Наполеона, причем переосмысленный культурой. В реальном Наполеоне ничего возвышенного нет. Тот «Тулон», об аналоге которого мечтал для себя князь Андрей Болконский из «Войны и мира» Льва Толстого, в реальности выглядел как очень жесткая артиллерийская зачистка осажденного города. На подвиг это мало походило. Однако так или иначе Наполеон по-своему перекроил существовавшую карту Европы и действительно переделал мир – и в этом смысле он, конечно, может считаться прототипом романтической модели личности. Наконец, третий источник – английская литература с центральной фигурой поэта Байрона. В его творчестве доминировал тип героя, получившего название «байронического»: умного, образованного, загадочного, влекущего к себе, презирающего и общество, и его законы, высокомерно глядящего на обычных презренных людей. В таких героях добро уживалось со злом (поэтому их называют двойственными, амбивалентными), но при этом они постоянно страдали и от непонимания со стороны других, и от одиночества, и от невозможности самореализации. В известной мере русским байроническим героем можно назвать лермонтовского Печорина.

Некий, пусть несовершенный, аналог идеального мира романтики находили в глубоком героическом прошлом древних народов, отраженном в фольклоре. Отсюда их внимание к сказкам, легендам, сохраненным в народной памяти. Неслучайно именно в эту пору появились сборники немецких народных сказок, составленные братьями Якобом и Вильгельмом Гриммами, авторские сказки Людвига Тика и Ханса Кристиана Андерсена. Именно литераторы-романтики создали исторический роман – в произведениях этой направленности они воссоздавали идеализированный, героизированный образ личности, в далекие эпохи поселяли таких героев, которых считали носителями высших человеческих качеств. Вслед за сентиментализмом приверженцы романтизма огромное значение придавали лирике.

Часто в идеальное пространство герой романтизма попадает во сне. Сон, мечта, звезда, вообще небо – представители совершенной реальности.

В романтизме важен мотив судьбы. Властен ли сам человек над своей жизнью? Или над ним торжествует рок и все особенности его жизненного пути предопределены? Таков один из главных вопросов в «Герое нашего времени», и конкретно ответ на него раскрывается в «Фаталисте».

Свободна ли воля человека, сам ли он делает свой выбор – или все предопределено и от него ничего не зависит? Печорин ощущает в себе необъятные силы и подозревает, что должно у него быть и особое предназначение; он интуитивно чувствует, что существует некое основное направление его жизни. Но каково оно и куда ведет?

История Вулича наглядно доказывает, что предопределение существует и действует. После неудачной попытки самоубийства офицера интуиция подсказывает Печорину, что смерть все же настигнет смельчака. И точно, тот погибает от руки пьяного казака. История самого Печорина в этом плане неоднозначна. С одной стороны, в разговоре с Максимом Максимычем герой, уже разочаровавшийся и в себе самом, и в своей жизни, потерявший надежду на внутреннее обновление, говорит о желанной смерти в дороге: «Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави Боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог». Он так и умирает. Но было ли это предопределением – неизвестно, ведь подробностей его смерти мы так и не узнаем.

Вопрос о предопределении в романе не решен. То ли Печорин действительно «камень» и «топор» в руках судьбы, и тогда все негативное воздействие общества, которое герой пережил, и служит для того, чтобы судьба могла отточить свое