Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

4

Вопрос, легитимизирует ли новая проза новый русский капитал с его новым активным героем, стал не только литературным. «Выход на арену биржевика и последовавший вслед за этим обвал упреков русской классике» был иронично зафиксирован Борисом Парамоновым еще в «Возвращении Чичикова»[176], а в 1993-м Алла Латынина уже могла подводить итоги вхождению русского капиталиста в новую прозу, перечислив Руслана Киреева, Эдуарда Лимонова, Михаила Кураева: «Дворянское происхождение русской литературы проявлялось в неприятии героев с личным обогащением… Русская литература не дает новому капиталу “патента на благородство”»[177]. Бахыт Кенжеев в романе 1993 года «Иван Безуглов» «исправляет» ошибку русской литературы, как дворянской, так, добавлю, и разночинной, не легитимизировавшей капитал, тут, может, только Чехов попытался защитить и оправдать купца Лопахина – отправляет персонажей со знаковыми для русской литературы именами Василия Жуковского, Евгения Баратынского, Федора Тютчева в обслугу к новому русскому – шофером, секретарем, бухгалтером.

Приведу комментарий – уже из конца 1990-х – к ситуации с кинематографом. Наблюдение Даниила Дондурея вполне распространимо и на прозу: «За десять лет мы сняли 800 фильмов, и в них нет ни одного положительного героя. Кто у нас является силой модернизации? Конечно же, предприниматель. Но его никогда и нигде не показывают нормальным человеком. В анекдотах – живых и предельно образных слепках происходящего – предприниматели сплошь идиоты, бездельники либо преступники. Присмотритесь к кино- и телеперсонажам – бандиты все: сами уголовники, менты, генпрокурор, Чубайс, мой сосед, его охранник, наша учительница и, конечно же, я сам. ‹…› А между тем в реальности период депрессии и катастрофизма ‹…› завершается… Наша гуманитарная интеллигенция виновата перед собственной страной и народом»[178]. Виновата в том, что не увидела в новых «деловых людях» надежду для страны, не «поставила» на них, не выбрала их как положительных персонажей для ролевых моделей зрителей и читателей? А почему – и Даниил Дондурей, и ваша покорная слуга умолчали.

Массолит 1990-х с его жанрово-тематической определенностью и огромными тиражами (отмечу уникальную попытку «поженить» массолит с благородными героями благородного времени) в общей структуре литературного пространства уравновешивался поэзией для узкого круга – литературной субкультурой. В начале 1990-х началось формирование той структуры литературных салонов, которая потом станет основной формой существования публичной литературной жизни[179]. «Кафейный период»[180] (именно там, в маленьких кафе и так называемых салонах, формировалась поэтическая «тусовка» – это слово точнее определяет явление неформальных, полудружеских-полуколлегиальных союзов, перемещающихся с площадки на площадку, из кафе «ОГИ-Пироги» в «Классики» и далее по Москве (не исключаю, что и это явление было взято на иглу, как распятая энтомологом бабочка, Маканиным в «Лазе»).

5

Литература конца 1990-х, как бы подводя итоги десятилетию, рефлексирует над самой собой. Над своим утраченным статусом, над потерей публики, читателей, над концом литературоцентризма.

Замыкает ряд произведений о 1990-х, написанных изнутри 1990-х, тот же Владимир Маканин – романом «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998). Маканин избирает хронотоп бесконечной, заворачивающей лабиринтом-коридором «общаги» (отчасти перекликается с хронотопом «Общаги-на-крови» начинающего тогда Алексея Иванова). Из бывшей общаги дом переделан в многоквартирный, а сторожем при квартирах нанимается Петрович, бывший писатель (тоже ключевое, знаковое, маканинское имя: Петрович у него и книгами спекулировал – см. «Старые книги», и Высшие курсы кинематографистов заканчивал – «Портрет и вокруг», только здесь он теряет имя – Игорь, остается отчество, Петрович). Общага и ее обитатели: новые и старые русские, бизнесмены, шлюхи, военные, чиновники, доносчики, правдолюбцы – словом, вся взметенная переменами страна перемешана в этом лабиринте. Пестрый мир – охраняемый, опекаемый Петровичем, который в то же время на нем паразитирует. Петрович, как и вся литература, лишен статуса – он «бывший», он бомж, он гол перед обстоятельствами, лишен какой бы то ни было собственности – интеллектуальной, материальной, у него есть только раскладушка с прикованной к ней цепью ненужной, ностальгически сохраняемой пишущей машинкой. Петрович совершает два убийства, как бы продолжая линию интеллектуального убийцы-сочинителя Раскольникова. Он попадает в тюремный дурдом, где его накачивают лекарствами, – но он жив и психологически устойчив. «Маканин замкнул своим романом пространство современной чернухи», – пишет Марк Липовецкий в статье «Растратные стратегии, или Метаморфозы чернухи»[181]. «Вбирающий в себя голоса, судьбы, надежды и, увы, пороки и преступления всей нашей общаги» – цитата из подробнейшего путеводителя по роману, он же рецензия, Андрея Немзера[182]. Кстати: премию «Русский Букер» Маканину и за один из главных романов 1990-х, подводящих итоги 1990-х, тоже не дали – вот она, слепота коллективных решений, в данном случае жюри во главе с Константином Азадовским (жюри проигнорировало и Виктора Пелевина, роман «Чапаев и Пустота», – в романе «Generation “П”», подводящем итоги 1990-х, он даст эту фамилию мошеннику; один из любимых приемов Пелевина, заклеймившего и в последующих сочинениях критиков, пренебрежительно отозвавшихся о его сочинениях). Жюри предпочло Маканину Михаила Бутова с романом «Свобода».

Есть странные сближения.

В двух романах, «Андеграунд» и «Свобода», очевидны хронотопические совпадения – действие происходит в замкнутом безвыходном жилом пространстве. У Маканина это дом-лабиринт-общага, у Бутова – однокомнатная квартира с дрессируемым пауком и кормлением тараканов (вечность как банька с пауками, опять отсылка к необходимому Достоевскому, теперь у писателя младшего поколения).

Почти одновременно с «Андеграундом» выходит «Generation “П”» Виктора Пелевина, роман о поколении, тоже подводящий итоги 1990-м. Роман, фиксирующий обесценивание не только денег, но и «либерал вэльюз», гуманистических ценностей. Тоже роман о «писателе» – выпускнике Литинститута, сочиняющем сюжеты для телерекламы и полные цинического сарказма слоганы вроде «Дым Отечества» на пачке сигарет «Парламент» с изображением горящего Белого дома – 1993. «Я люблю страну, но не переношу того, что в ней происходит» – из эпиграфа к роману, но это же и строка, которую можно поставить к прозе «Нашего современника», не будь она, проза «Нашего современника», столь идеологически упертой.

Что касается литературных итогов 1990-х, то десятилетие получило две абсолютно противоположные оценки с одного либерального берега. «Да, это десятилетие литература проиграла. При всем том, что ей была вручена козырная карта – свобода слова», – с грустью обобщила Алла Латынина[183]. Однако Андрей Немзер с литературно-критическим обоснованием и нескрываемым удовольствием перечислил «тридцатку» авторов, которых он считает приобретением 1990-х, – замечу, что в обширном списке Немзера отсутствуют самые модные писатели десятилетия – Виктор Пелевин и Владимир Сорокин[184].

Как очнутся 1990-е в литературе спустя годы, когда они уже станут для современного автора историей? Можно ли сегодня написать о 1990-х исторический роман, или это время все еще обжигает и от него трудно дистанцироваться, даже если эти годы выпали на раннее детство автора?

Появились и продолжают появляться исследования, социо-политические исследования о 1990-х,