Текст и контекст. Работы о новой русской словесности - Наталья Борисовна Иванова

Слон и Моська, Хорь и Калиныч, Чук и Гек, Чип и Дейл…» Однако студенты и магистранты ответили дружным отторжением: «Мы так не разговариваем». А в литературе?

Молодые писатели, да и писатели среднего поколения используют «языковые» возможности гаджетов (включая чокнутые эсэмэски) в диалоге персонажей. Возможности самих гаджетов как записывающего устройства (мини-компьютеров) отмечаются Дмитрием Даниловым, который весьма остроумно выносит им благодарность перед началом повести «Сидеть и смотреть»: «Все нижеприведенные тексты ‹…› были написаны в режиме реального времени при помощи смартфонов Samsung Galaxy Note II ‹…› автор выражает всем устройствам свою искреннюю благодарность». Ну и? Спасибо за помощь при записи, но язык-то здесь при чем? «При чем» у Дмитрия Данилова бывает выбранный им для отдельного сочинения в прозе синтаксис, это безусловно. Но никак не записывающее устройство.

Поминает свой смартфон за помощь при создании «особой формы» и Владимир Козлов в предисловии к текстам трудноопределимого самим автором, на минуточку – доктором филологических наук, главным редактором литературно-исследовательского журнала поэзии Prosodia, жанра: «Этот жанр возник случайно – я делал путевые записки в смартфоне, чтобы не забыть первых впечатлений, ассоциаций и попутных соображений. Однако поначалу я думал, что это сырье для каких-то будущих вещей в неизвестных жанрах. А потом понял, что эти сгустки хороши именно как сгустки – в том синкретическом, непрофессиональном виде, в котором поэзия еще неотделима от прозы, мысли от чувств, эссе от травелога, глобальное от локального ‹…› вроде строфоидов, промежуточных форм между строфичным и астрофичным стихом. То есть к поэзии мы все же поближе».

Таким образом, носители, подсказывающие тому или иному автору новые приемы, участвуют в поисках нового языка как построения текста, а не словарного помощника.

4

В последние года три в России распространилась новая обучающая институция под названием «Школа креативного письма». Creative Writing School. Школы – разные, для примера возьмем одну из самых авторитетных. В идеологию письма здесь входит – если сформулировать вкратце – уход (не будем пользоваться более резким словом «отказ») от «золотого запаса» литературной классики – ее языка – как устаревшего. Говорит руководитель одной из таких школ Майя Кучерская: «Это другая жизнь, другой ритм, другие человеческие отношения, но главное, другой модус существования речи, русского литературного языка, того, из чего сделана литература. Мы иначе теперь говорим, у фразы иное дыхание, у разговора – интонация, по-другому устроены эллипсисы и референция в языке, лингвисты лучше все это объяснят. Вот почему нельзя, нет физически возможности писать, как Толстой, если только это не сознательная стилизация».

Итак. Литература рассматривается как отражение жизни, язык – как калька ее изменений в сторону «прогресса» (здесь – позитива). Следует вывод: «Вот по этим рельсам, думаю, и движется молодая литература, по крайней мере лучшие в ней. Со спокойствием и достоинством они будут скользить в полное, с пяток до макушки, обновление русского литературного языка».

Обращаю внимание на слово «скользить» – скользить можно вниз (или по поверхности), но никак не вверх. Речевая оговорка?

Как известно, критерием теоретических постулатов является практика. Поэтому процитирую чем случайней, тем вернее – прозу молодых, дабы ощутить въяве «полное обновление» и «легкость языка, отшлифованного сетевым общением». Но не учеников Школы, а молодых, пришедших «с холода».

Для наглядности – три примера.

«Но что, если вся моя жизнь и есть одно большое пророчество? Ведь она и состоит исключительно из случайных людей, слов, трещин в асфальте, книг, дождей и знойных дней, действий и, конечно, собственных, моих личных галлюцинаций, которых я никому не отдам» (Степан Гаврилов. «Опыты бесприютного неба»).

«Был сентябрь. Я сидел за столом и смотрел на подкову. Так сидят в лесу и глядят в костер. Обычная подкова. От лошади. Ничего особенного. Она у меня с четырнадцати лет. Вместо кастета держу. Давно из шкафа не доставал, а тут достал. В Питер летал. К сестре. Она летом в Пермь приезжала. К отцу ездила. ‹…› Он сварщик, бывший алкаш, каратист и морпех» (Павел Селуков. «Подкова»).

«Троллейбуса нет уже долго, и всем ожидающим либо муторно, либо никак, всем, кроме субтильного бомжа, которого привела на остановку скорее доступность общения с ожидающими троллейбус и потому никуда не могущими деться людьми, чем необходимость ехать. Ему весело. Держа руки под мышками, он ходит туда-сюда в условных пределах остановки, тихо посмеивается, злорадно хмыкает, как бы удивляясь чему-то…» (Марианна Ионова. «Мы отрываемся от земли»).

Разные молодые авторы и языки выбирают разные, что определено составом и нашей словесности, где есть разные традиции, от Чехова до Бабеля, к которым они так или иначе «подключаются». Важнее всего то, что они уходят от прямого отражения реальности. И вообще от реализма. Отношения с ним у молодых натянутые: «В современной русской литературе многие авторы, вне зависимости от возраста, пола и бэкграунда, пытаются держаться подальше от реализма, потому что он не всегда позволяет описать реальность в полной мере» (парадокс Евгении Некрасовой взят из ответов писателей нового поколения на анкету «Легко ли быть молодым писателем?»: «Знамя», 2019, № 3). Можно бы выразиться резче, например, в случае Павла Селукова или Анастасии Мироновой, прозу которых сначала можно определять как чернуху нового призыва. Но это не совсем чернуха, а исторический (уже) эпос; как прогляд в 1990-е и самоопределение у Мироновой: «Я люблю вычурную, красивую литературу, которую читают ради самой литературы, ради ее красоты, ради наслаждения одним лишь писательским талантом и мастерством. Но сначала я напишу о том, как жили, на что надеялись и о чем жалеют сегодня те из моих родственников, кто, как ни старался, не смог попасть на страницы журнала “Знамя”, не смог, как бы ни хотел, стать колумнистом ведущих изданий или кинорежиссером. В общем, о тех, кто упал в зазор, в культурную пропасть».

5

И тем не менее, обращаясь уже не к прозе, а к поэзии: смена языка произошла, и слово «зазор», каким пользуется Анастасия Миронова, говоря о социальных различиях, относимо и к эстетическому миру поэзии. Этот зазор можно увидеть, сопоставив платформы двух журналов – «Арион» (увы, этот журнальный проект завершен) и «Воздух» (можно прибавить к публикациям в журнале «Воздух» и новую поэзию журнала «НЛО»). Стихи «смысловиков» – и «использование инновативных литературных языков для фиксации изменений, происходящих с человеком и обществом сегодня» (Денис Ларионов в новомирской рецензии на книгу Ильи Кукулина «Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии»). У Ильи Кукулина карта поэзии предстает многоукладной, включающей в каждом конкретном случае слои и контексты, придающие субъекту множество измерений. Но вот что важно отметить. Эта поэзия «разных поэтик» и «поэтических языков» преодолела барьер маргинальности и