Страшное: Поэтика триллера - Дмитрий Львович Быков

изнутри, он забыл, как она отпирается, дверь взломали, Фальтер встал, обмочился и упал без чувств. Опять-таки мы не знаем, что ему открылось, но открывшееся ему было, видимо, так ужасно, что эта мысль убила итальянца-гипнотизера, на котором, как на пешке в этюде, удерживается вся конструкция. Если бы его не было — можно было бы выдать коллизию за помешательство или шарлатанство.

Вопрос не в личном бессмертии, которое якобы открылось Фальтеру. Он действительно приоткрывает краешек истины, когда говорит про «полевые цветы и иностранные деньги» — бессознательно цитируя записку жены Синеусова, о которой он знать не мог. Вопрос в том, что человек живет двойной жизнью и об этой своей второй жизни не имеет никакого понятия, а она происходит все время. Эта вторая жизнь доведена до предельной ясности в романе Набокова «Бледный огонь», где альтернативная реальность называется Зембла. В комментариях она названа «далекой страной на Севере», то есть «Дальней Фулой» из незаконченного романа. Боткин представляет себя зембланским принцем Кинботом, простая перестановка слогов делает бедного, всеми презираемого эмигранта королем в изгнании (как и позиционировал себя Набоков в Америке, сам над собой иронизируя). В следующем романе, «Ада», коллизия еще острей — там действие происходит на планете Антитерре, где все земные реалии несколько переосмыслены. Россия там помещается на территории нынешней Канады и называется Эстотия. А территория нашей России называется Тартария, и мы о ней практически ничего не знаем, потому что неинтересно. На Антитерре постоянно решают, существует ли Терра, и даже выбирают партнера по этому признаку: Ван и Ада оба верят в Терру, как мы верим в загробную жизнь, и это, помимо физического влечения, их объединяет дополнительно.

Ван и Ада, если угодно, являются инопланетным отражением Владимира и Веры. Но Ада — это анти-Вера, и вполне понятно бешенство Набокова, когда в Аде видели черты его жены. Все совершенно наоборот. Начать с того, что Вера — блондинка, Ада — жгучая, иссиня-черная брюнетка. Вера заботлива и самоотверженна, Ада — предельно эгоцентрична. Набоков — анти-Ван. Ван проживает в том мире, с тем неограниченным богатством и всеобщим восхищением, о котором Набоков в юности, вероятно, мечтал для себя; это как бы жизнь Набокова в той России, в которой не было революции, — но какая это страшная жизнь, совершенно лишенная духовного начала, жизнь, которая убивает Дюсетту, которая превращает Вана в демонически самодовольное, трогательно ограниченное существо! Если Набоков и думал, как сложилась бы его жизнь без революции, без всего того трагического и трогательного, что он пережил в изгнании, — его эта жизнь должна была скорее всего ужаснуть. Это как у Ахматовой, которая прикидывала вариант эмиграции:

Но если бы откуда-то взглянула

Я на свою теперешнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец...

Зависть — к бездне, это очень по-ахматовски, но и по-набоковски. Миллионер, наследник Рукавишникова, владелец знаменитого особняка и нескольких имений — страшно представить, что Набоков писал бы; наверное, что-то вроде ранних своих претенциозных рассказов, надуманных с первой строки до последней.

Есть нечто ужасное в мысли, что мы существуем в двух реальностях и о второй не подозреваем: два корня квадратного уравнения тоже, вероятно, не знают друг о друге. Одним из моих любимых школьных развлечений было составление квадратных уравнений — решаешь его и вдруг обнаруживаешь, что помимо первого корня, который ты имел в виду, есть второй, иногда дробный, иногда отрицательный, в любом случае непредусмотренный. Если попробовать собственную жизнь решить как такое уравнение, вы с ужасом обнаружите у себя темного двойника, который действовал, когда вы этого не сознавали; того, кто подсказывает вам поступки, кто показывает вам сны.

Принципиальное соображение, которого обычно не берут в расчет: Набоков всю жизнь проходил под влиянием прозы Серебряного века, которая при всем своем дурновкусии была прозой символистской, иногда весьма глубокой, — она-то и создала набоковскую прозу, и влияли на него далеко не только лучшие образцы вроде Андрея Белого. Кто-нибудь знает, как сначала назывался «Дар»?

— «Ключи счастья».

— Кстати, «Перед восходом солнца» Зощенко тоже сперва имел такое название. А ведь «Ключи счастья» — это роман Вербицкой, чудовищно пошлый, но именно вокруг ключей строится финальная сцена. Годунов-Чердынцев и Зина идут домой, а ключи заперты внутри (есть версия, что свою первую ночь они проведут в Грюнвальдском лесу). Набоков предполагал для «Дара«чрезвычайно красноречивую обложку: связка ключей на полу, увиденная сквозь замочную скважину. Это и есть главный символ набоковской прозы.

Помимо существования в двух мирах, у нас сегодня давно запланированная тема «Локации триллера»: лес, болото, горы, океан, дом. Я заблаговременно раздал эти темы для докладов и хочу их послушать. Слово Александре Прокопчук с докладом о горах: что предопределяет наш интерес к горам и что в них, собственно, страшного?

— Я хочу начать со слов поэта Николая Гронского в письме Марине Цветаевой: «Побывайте хоть раз в области скал, там живет мертвый нечеловеческий страх». Марина Цветаева написала статью по случаю смерти Николая Гронского — «Поэт-альпинист», у них был короткий роман, быстро закончившийся из-за огромной разницы в возрасте, таланте и опыте. Гронский много раз рисковал жизнью в горах, а погиб в подземке, в парижском метро, что опять-таки несет в себе готический символизм.

По правде говоря, я не очень люблю альпинистов и всякого рода экстремалов. Для меня это загорелые люди в странной одежде с глупыми татуировками, адреналиновые наркоманы, которые торчат на экстриме сильнее, чем на наркотиках. Особенно интересно это на фоне того, что на самом деле гора — это про духовный рост и обретение себя настоящего. Чем же гора отличается в этом смысле от леса или подвала ? Ведь туда люди тоже отправляются, чтобы пройти через мир мертвых и обрести тайное знание или чтобы посмотреть вглубь себя.

Первый слой этих различий — визуальный. В лесу ты совершаешь горизонтальное путешествие, классическое странствие через мир мертвецов, которые будут помогать или мешать тебе в том, чтобы стать героем. Когда ты отправляешься в подвал, ты исследуешь монстра внутри себя, но это лишь более глубокое погружение, которое практически не имеет отношения к внешнему миру. Гора же — совсем другой вид путешествия, вертикальный. Оно начинается на земле, среди людей, а вершина его уходит далеко к божественному, в вечность. Люди идут на гору, чтобы развеять пелену нашего мира, посмотреть на него с высоты, в буквальном и духовном смысле. Виктор Гюго заметил, что вид высоких вершин сильно противоречит всему, к чему