«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

(гл. 13). На вопрос Воланда: «О чем роман?» — мастер отвечает столь же однозначно: «Роман о Понтии Пилате» (гл. 24)[151]. Иванушку также интересует не Иешуа, а Понтий Пилат («Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат»). Иешуа — неглавный персонаж романа о Пилате. И роман не столько «апология Иисуса» (как утверждали атеистические критики), сколько апология Пилата.

В романе мастера оправдан Пилат[152]. Оправдан Левий, срывающийся в бунт против Бога… Похоже, что оправдан даже Иуда, кровью своей искупивший свое предательство: его убийца «присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым» (гл. 26). Между прочим, в «ершалаимских» главах Иуда не предатель, ибо он никогда не был апостолом или учеником Иешуа. Он — профессиональный провокатор, исполняющий свою работу, а точнее — поручения начальства. Ничего личного. Only busness[153].

Понятно, почему сатана заинтересован в этом антиевангелии. Это не только расправа с его врагом (Христом церковной веры и молитвы), но и косвенное возвеличивание сатаны. Нет, сам Воланд никак не упоминается в романе мастера. Но через это умолчание и достигается нужный Воланду эффект: это все люди, я тут ни при чем, не я казнил Философа, я просто очевидец, летал себе мимо, примус починял… Так вслед за Понтием Пилатом и Иудой следующим амнистированным распинателем становится сатана.

И, как и подобает антиевангелию, оно появляется в скверне: из-под задницы кота. «Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей» (гл. 24). Рабочий стол — печка — коту под хвост — и снова печка. Таков путь рукописи мастера.

Так что именование «пилатовых» глав «евангельскими» означает полную солидарность с Воландом. И не менее радикальное расхождение с Михаилом Булгаковым.

Мастер завершил роман о Иешуа. И тут «наступила стадия страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты… Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами… Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах» (гл. 13).

Религиозный человек от наползающей тьмы защищается молитвой, произнесением святых для него Имен. Но срывается ли с уст мастера в эти кризисные ночи имя Иешуа? В эту минуту мастер молится Маргарите («Догадайся!.. Приди!» (гл. 13)). Ни к Христу Евангелия, ни к Иешуа своих гаданий мастер не обращается. Напротив, он сжигает рукопись своего романа.

А потом просто признает себя психически больным («словом, наступила стадия психического заболевания» (гл. 13)) и добровольно бредет в психбольницу.

Ему и в голову не приходит, что Иешуа, снявший головную боль у Пилата в его романе, мог бы помочь и его голове.

Сам мастер в своем Иешуа не ищет ни источника Чуда, ни совета о том, как жить ему самому (вспомним желание мастера увидеть под трамваем голову своего критика Латунского — вряд ли оно хоть как-то совместимо со словами Иешуа).

Ну а если сам автор романа о Пилате и Иешуа не верит в Иешуа как в Господа и Учителя, то требовать от христианского читателя согласия с таким образом Христа было бы странно.

Путь Пилата: от рукописи к луне

Так что, «Мастер и Маргарита» — это рассказ о некоем не очень духовном человеке, который свои проблемы переписал через евангельский сюжет? Да. Но и больше.

Роман Булгакова сложен, а местами и просто запутан. Признаюсь, я не могу понять, где мастер и Маргарита окончили свою земную жизнь. То ли они были отравлены в подвале. То ли Азазелло организовал сердечный приступ Маргарите у нее же дома[154], а мастеру — в больнице…

Но есть в романе такие сложности, которые все же можно понять — если посмотреть на них в контексте более широком, чем текст самого романа.

Оказывается, не только персонажи «московского» романа (Воланд и мастер) ткут ткань романа о Пилате. Есть и обратное влияние: Иешуа и Пилат покидают страницы своего романа и вторгаются в судьбы персонажей московских.

Самый большой и смущающий (для христианина) сюрприз «Мастера и Маргариты» — в том, что в конце книги оживают персонажи «малого» романа, придуманные персонажами романа «большого».

Причем и Пилат и Иешуа оказываются прежними — как раз такими, какими их и описал мастер. Но если автор «романа о Пилате» — не то Воланд, не то мастер, то автором «московского» романа все же оказывается сам Булгаков. Неужели и он видит Иешуа таким же, как видел его Воланд? Неужто мастер «угадал» не только замысел Воланда, но и веру Булгакова?

Я полагаю, что через все эти сложности о вере Булгакова можно сказать по крайней мере одно: он верит в то, что творец рискует стать заложником своего творения.

Воланд подчеркивает, что Пилат придуман мастером: «Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой…» (выделено нами. — А. К.) (гл. 32).

В этом — булгаковская подсказка.

Булгаков заставляет Воланда проговориться. Ведь если придуман самый исторически достоверный персонаж — Понтий Пилат, то придуманы и Иешуа, и Левий[155].

А Пилат в романе придуман или нет? Столь велико обаяние булгаковского творения, что миллионы людей думают, будто и в самом деле Понтий Пилат был «пятым прокуратором Иудеи». На самом деле ни один из греческих новозаветных текстов так его не называет. Он «игемон». Так и в церковнославянском переводе. В русском переводе греческое «игемон» переведено как «правитель».

В латинском переводе Нового Завета слово прокуратор употребляется, но только не по отношению к Понтию Пилату, а к домоправителю из притчи о винограднике.

Латинский текст Евангелий Понтия Пилата именует префектом. Рraefectus — начальник, командующий, что вполне точно передается греческим словом «игемон».

А прокураторы в ту пору занимались просто налогами. Они заведовали личным имуществом императора и его фиском. То есть прокуратор — это просто старший сборщик налогов в имперскую казну. Значение прокуратуры поднялось, когда Клавдий передал прокураторам судебные полномочия — но опять же лишь в вопросах, связанных с уплатой налогов. Впрочем, Клавдий правил после Тиберия, то есть после евангельских событий.

После подавления иудейского восстания 69–70 годов Иудея была лишена видимости своей самостоятельности, и тогда действительно римские правители этой провинции стали