Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов - Павел Арсеньев

981

Впрочем, в практике журнала можно отметить и сопротивление комбинаторной эстетизации, и попытку реконструировать функциональное измерение объектов, только, в отличие от функционализации художественных объектов в Лефе, это скорее «обратная» функциональная археология ритуальных масок и статуэток – до того, как они деградировали в objet d’art. Так, по мнению Гриоля, этнолог «должен остерегаться прекрасного, что является очень редко, то есть монструозным проявлением цивилизации» (Griaule M. Un coup de fusil // Documents. 1930. № 1. P. 46; перевод наш).

982

Ср.: «Все это, изложенное тысячами безымянных, но живых и красных уст» и «сотнями „сухих“, но бесподобных по насыщенности и стилю ведомственных бумаг», является материалом, поступающим в переработку «Фабрики литературы». См. подробнее о моделях монтажа в советской «литературе после факта» у Платонова в: Арсеньев П. От словотворчества к словостроительству; а у Шаламова – в следующей главе «(Продолжение следует) в лагере».

983

А само название Documents отражает эту двойственность, обозначая одновременно и сам объект, и единицу хранения в (письменном) архиве.

984

Подробнее о различии коллажа и монтажа внутри французской традиции см.: Zanetti M.-J. Factographies.

985

Chronique. Dictionnaire // Documents. 1929. № 4. P. 215. В этом же году человеческий глаз встраивается в техническую конструкцию «человека с киноаппаратом» и подвергается разрезанию в «Андалузском псе» (1929), одновременно удостаиваясь инвентаризации Десноса на все тех же страницах Documents (Idem. P. 215–216).

986

См. подробнее о «поэтике» этого места в: Зебальд В. Аустерлиц / Пер. с нем. М. Кореневой. М.: Новое издательство, 2015.

987

Противопоставление находящегося в работе коллажа единому организму наследовало пониманию языка во французской традиции, которое было впервые предложено – в пику немецкой – уже Бреалем (акцент на живом звуке вместо мертвой буквы), но активная деятельность по пересборке больше не была органической ни в каком смысле. На противопоставлении произвольных знаков основана уже скорее именно лингвистическая теория Соссюра. См. об этом эссе «Живая речь против мертвых языков» в ЛП.

988

Упреки в антиэмпиризме, адресуемые Моссу (см.: Kroeber A. L. History and Science in Anthropology // American Anthropologist. 1935. № 4. P. 539–569), Леви-Стросс уже обратит в преимущество французской этнологии, укорененной в спекулятивной традиции и никогда не опасающейся демонстрировать свои теоретические амбиции, что, впрочем, не позволит и ему увернуться от претензий Гирца в избыточном интеллектуализме и создании «адской культурной машины, аннулирующей историю» и в конечном счете повязанной общими грехами с «рационализмом и универсализмом французского Просвещения» (Geertz C. The Cerebral Savage: the Structural Anthropology of Claude Lévi-Strauss // Encounter. 1967. № 4. P. 32; перевод наш).

989

Как это в 1920-е называли русские будетляне и практиковали немецкие экспрессионисты. См.: «Живописцы будетляне пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами» (Крученых А., Хлебников В. Слово как таковое. С. 26).

990

Как отмечает в конце эссе о сюрреализме Беньямин, сюрреализм ищет «такое пространство, где политический материализм и физиология делят между собой внутренний мир человека. <…> Коллективное тоже телесно. А физической оболочки, которую дает ему техника, при всей ее политической и предметной реальности можно добиться лишь в том самом образном пространстве, которое мы обживаем при помощи мирского озарения» (Беньямин В. Сюрреализм. Последняя моментальная фотография европейской интеллигенции. С. 281–282).

991

Само основание Института этнологии обязано победе на выборах Cartel des Gauches, сделавшей министром Эдуарда Даладье, которого Моссу удалось убедить в том, что этнология будет полезна для администрирования колоний. Таким образом, задачей этнологии с самого начала был не только прогресс науки, но и «mettre les résultats de cette science au service de notre politique indigène» (Lévy-Bruhl L. L’ Institut d’Ethnologie de l’Université de Paris // Revue d’ethnographie et des traditions populaires. 1925. № 23–24. P. 2).

992

В принципе допустимо рассматривать это как институциональное взросление и преодоление синкретизма юношеской активности.

993

«В 1934 году Риве стал одним из основателей Комитета бдительности интеллектуалов-антифашистов (CVIA). В нем впервые объединились представители французской секции Интернационала рабочих и Радикальной партии с коммунистами, образовав союз, который в иных обстоятельствах было невозможно представить. Это объединение в рамках CVIA стало прототипом правительства Народного фронта, сформированного в 1936 году из представителей тех же трех главных левых партий. Годы работы этого правительства, 1936−1938, стали своеобразным апогеем левой идеологии во Франции, и именно в эти годы открылся Музей человека» (Смирнов Н. Диаспора объектов).

994

Как несложно догадаться, мы подразумеваем систематические параллели двух этих почти одновременно издающихся, имеющих общую методологическую генеалогию (фотомонтаж) и схожий институциональный профиль изданий. Как в «ЛЕФе», так и в «Новом ЛЕФе» публикуются встык заумная поэзия и контрибуции в будущем влиятельных ученых – Винокура, Тынянова и др.

995

Чужак Н. Писательская памятка. С. 21.

996

См. классическую критику французской этнологии как слишком формалистской и вооруженной абстрактными системами, теряющими из вида материал, в: Clifford J. On Ethnographic Surrealism. P. 553–556, а также апологию французской традиции в ответ на нее: Debaene V. L’adieu au voyage: l’ethnologie française entre science et littérature. P. 25–26.

997

Не в последнюю очередь к этой проблематичности приложила руку и немецкая медиаархеология вслед за французским постструктурализмом, основываясь на анализе литературных ассамбляжей авангарда. См. об этом раздел «„Так называемый человек“ и записывающие аппараты авангарда» в ЛП.

998

Так же как новый состав сотрудников Музея человека – редакции Documents: Риве принимает на работу своих старых знакомых – Метро, Гриоля, Лейриса, Шефнера, со значимым дополнением этого ряда именем Андре Леруа-Гурана, о котором уже заходила речь в связи с «ремесленной формой сообщения» в главе «Нежный эмпиризм на московском морозе…», а также в связи с коммуникативным актом и инструментальным жестом заумной поэзии в эссе «Заумь как реакция на кризис позитивизма» в ЛП.

999

Так выражались по другому поводу, но в эти же годы Лидия Гинзбург и Виктор Шкловский соответственно: «Веселые времена обнажения приема прошли <…> Сейчас такое время, когда прием