Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

участке пахло соснами и прогретой землей. Дожди если случались, то короткие, ливневые, освежающие, будто по заказу. Песчаная почва тотчас впитывала недавние лужи, — и еще вольготней дышалось, ярче зеленела трава, расцветали клумбы в саду, радостней и взахлеб перекликались и пели птицы.

Отстучав свое на машинке, можно было после обеда спуститься с нашего пригорка на взятом напрокат велосипеде — и ты уже через несколько минут на асфальтированной набережной, протянувшейся вдоль вольного Финского залива, с каменистыми, в огромных валунах, пляжами. По ней неспешно вышагивают и прогуливаются нарядные отдыхающие, и в неясной дали противоположной излучины залива голубеют и дрожат едва видимые очертания какого-то поселка, а может, это лишь игра солнца, воды и воображения — заморские миражи…

Если же поехать от Дома творчества в другую сторону, то там — сначала асфальтированная дорога среди лесистых дач, потом глухие тропки под шатрами сосен, смолисто-оранжевые стволы которых у подножия заросли брусникой. Щучье озеро. По дороге к нему — кладбище, окованная черным железом могила Анны Ахматовой, строгая и величественная, какой была сама поэтесса. Потом снова леса и предстающее всегда неожиданно, как будто вновь, — слепящее белыми песчаными откосами и бескрайне рябящей темноводной гладью озеро Красавица…

Живешь и не налюбуешься всей этой благодатью. Особенно — если ты молод, недавно принят в члены Союза писателей, получил на работе долгосрочный отпуск для завершения книги и можешь писать или свистеть в кулак — как пожелаешь. Захочешь — катай на велосипеде и попеременно хоть целый день купайся то в Финском заливе, то в Щучьем озере, то в Красавице. Хочешь — до устали стучи на машинке, читай, броди по лесу, валяйся в траве, вечерами жги костры, ходи на свидания. Словом, будь счастлив! Как жаль только, что не все могут разделить эту упоенную радость жизни.

Я знал, что на первом этаже основного беленого корпуса Дома творчества, налево от лестничного входа, апартамент с отдельным коридорчиком занимала Вера Федоровна Панова. По другую сторону от входа точно в таком же апартаментике жил старейший ленинградский писатель Александр Гервасьевич Лебеденко с женой, которого я навещал. Было известно, что Вера Федоровна давно и серьезно больна и со дня переезда с ленинградской квартиры в Комарово еще не появлялась на людях.

Как-то, около полудня, я направлялся к корпусу по боковой дорожке и не сразу приметил полускрытую кустами сирени комнатную инвалидную коляску с сидевшей в ней старушкой. Оставалось пройти мимо. Старушка была мне незнакома, выглядела болезненной, ссохшейся, с маленьким острым личиком. Устроившись рядом на табуретке, молодая женщина держала на коленях раскрытую книгу. Обратив к ней седоватую голову, старушка что-то говорила по поводу прочитанного.

Подойдя ближе, я увидел, что это не книга, а стопа корректурных листов. Больная с посторонней помощью вносила поправки в корректуру.

От неловкости, что нарушил их уединение, я поздоровался громче, чем нужно. Старушка подняла внимательный взор — и я увидел теперь не серо-голубые, а синие, очень синие, будто озябшие, глаза Веры Федоровны. Привычным властным полунаклоном головы, будто разрешая идти, ответила она на приветствие и продолжала говорить.

Как же меняет недуг человека. Тяжелая эта картина больно задела, долго стояла перед глазами. Казалось, властный кивок головы только и остался от прежней Пановой.

Но это было не так. С того дня инвалидную коляску Пановой все чаще можно было видеть на песчаной дорожке, в укромном уголке сада, возле корпуса, где-нибудь у кустов сирени. И почти всегда Вера Федоровна была занята, работала. Вопреки врачебным ограничениям и запретам редактировала сдававшиеся в печать рукописи своего пятитомного Собрания сочинений. Слушала книги и журнальные новинки, которые читали вслух наезжавшие к ней секретари-читчики, диктовала статьи, письма. К Вере Федоровне часто наведывались гости из Ленинграда. Подходили поговорить давние друзья и литературные знакомые из числа здешних обитателей.

Жизнь в Доме творчества между тем шла своим чередом. Азарт схватки в бильярдной задавал высокий, внешне спокойный и неторопливый, я бы сказал, флегматичный Александр Альфредович Бек. На глазах притихших зрителей автор «Волоколамского шоссе» с любых положений то ласково, будто по маслу, вкатывал, то со свистом и коротким грохотом всаживал, что называется, клал шары в лузу. Донская казачка критик Лидия Николаевна Фоменко хлопотала насчет автобусных экскурсий в Выборг и на Карельский перешеек, к развалинам линии Маннергейма. За нашим обеденным столом лермонтовед Сергей Алексеевич Андреев-Кривич, хмурый и добрый человек со свирепо торчащими седоватыми бровями на смуглом лице старого боксера, неистощимо рассказывал очередные байки и смешные случаи про Ираклия Андроникова, к славе и успехам которого, как и многие лермонтоведы, относился ревниво. Потребность «разрядиться» и высказаться на эту тему у Сергея Алексеевича, очевидно, особенно накопилась после того, как он почти на две недели добровольно лишил себя слушателей. С конца июня он подолгу не появлялся в столовой: днем отсыпался, а ночами одиноко бродил по Ленинграду, фотографируя с помощью съемных объективов лермонтовские места при необычном освещении, в призрачном свете белых ночей. Его жена, Зинаида Михайловна, музыковед, писала книгу о Шостаковиче.

Человеком, с которым мы сблизились, был Александр Гервасьевич Лебеденко. Выше я назвал его «старейшим ленинградским писателем», действительно, ему было тогда семьдесят семь лет. Но это открытие, к великому своему изумлению, я сделал значительно позже. Выглядел он на шестьдесят с небольшим. Это был крепкий, сильный старик, располагавший к себе выражением детского простодушия на округлом лице, хотя светло-серые глаза и играли веселой подзадоривающей хитрецой. Вероятно, именно эта его готовность к приятельству, открытость нрава, при стойком жизнелюбии и развитом чувстве юмора, создавали секрет его человеческой притягательности.

Александр Гервасьевич прожил интересную и трудную жизнь. Старый коммунист, участник гражданской войны, был журналистом, писателем, потом больше десяти лет сидел в сталинских лагерях, был лесорубом, потом снова писателем. Еще в 20-е годы участвовал в экспедиции Нобиле, выпустил книги «На полюс по воздуху», «Как я летал в Китай». Роман А. Лебеденко «Тяжелый дивизион», появившийся в начале 30-х годов, принадлежит к заметным явлениям советской исторической прозы. С него началась широкая известность писателя.

Александр Гервасьевич был еще крепок здоровьем, болели у него только ноги. Они отказывались повиноваться, дрябли, медленно отмирали. Лебеденко грозила та же инвалидная коляска, которая приковала к себе Панову. Главным способом остановить и задержать дальнейшее развитие болезни была ходьба. Передвижение достигалось напряжением воли. У Александра Гервасьевича был твердый урок, который он сам себе задавал: выйти за калитку и обойти вдоль ограды Дома творчества. Иногда даже два раза на дню — после завтрака и после обеда.

Не скажу точно, но один маршрут составлял, может быть,