От Сирина к Набокову. Избранные работы 2005–2025 - Александр Алексеевич Долинин

которой он остановился на постой и которая всячески его обихаживает. (Я благодарен М. Мейлаху, атрибутировавшему цитату.)

852

Необычайная, граничащая со сверхъестественным, вызывающая страх (англ.).

853

Непр. латынь и псевдолатынь. В первом случае Набоков, по-видимому, хотел сказать по-латыни «человек пишущий» (homo scribens), но не смог образовать причастия от глагола scribere (писать); во втором – в шутку «латинизировал» английское причастие scribbling (пишущий).

854

Речь идет об очерке Г. Струве Un portrait. Vladimir Nabokoff-Sirin, l’amoureux de la vie («Портрет. Владимир Набоков-Сирин, влюбленный в жизнь»), опубликованном анонимно в том же номере журнала Le Mois (1931. № 6 (June-July). P. 140–142), что и эссе Набокова «Писатели и эпоха» (см. прим. 5 к письму 29). В этом «портрете», кроме биографических сведений, дана общая характеристика творчества Набокова – по Струве, «единственного крупного писателя, которого дала до сих пор русская эмиграция». Критик обращает внимание на странный парадокс: хотя Сирину присуща «любовь к жизни, редкая для нынешнего времени, когда литература охвачена пессимизмом, и еще более редкая для русского литератора»,

…этот трезвый, уравновешенный, спортивный молодой человек <…> любит изображать людей извращенных, болезненных, даже патологичных. В его романах нет или почти нет персонажей, вызывающих сочувствие. <…> В этих патологических сюжетах, за этими отталкивающими персонажами ощущается радость, физическое, чувственное наслаждение, с которыми Сирин разглядывает и изучает наш мир. Они чувствуются в поразительной образности его языка, в одновременно смелых и точных описаниях вещей, в том значении, которое он придает мельчайшим психологическим деталям. Говорят, что он обладает гипертрофированным зрением и рассматривает мир через увеличительное стекло. Не случайно этот молодой романист увлекается как энтомологией, так и шахматами и теннисом. Его внелитературные увлечения оставили видимый след в его творчестве, причем не только в том, что касается выбора сюжетов («Защита Лужина» – «шахматный роман», герой рассказа «Пильграм» – коллекционер бабочек). От энтомологии у Сирина идет чувство цвета и острота зрения; от шахмат – лежащее в основе его романов комбинационное мастерство; от тенниса – легкость и элегантная точность стиля. Его литературное творчество, которому присуще огромное внимание к форме и композиции, хорошо выражает его личность. В построении его романов нет ничего лишнего, бесполезного, бесформенного; каждый кирпичик находит свое место в этих сооружениях, прихотливо, но искусно сконструированных архитектором, обладающим замечательным чувством меры. Из-за этого Сирин, возможно, отходит от главной линии русской литературы. Ему чужды и «безмерность», присущая Достоевскому, и грубоватый, усложненный рисунок Толстого с его крупными, спутанными мазками. Сирин лишен того «святого волнения», которое столь характерно для русской литературы и мысли: жадный интерес к жизни делает его, подобно одному из его героев, неуязвимым. Больше всего он близок к самому, возможно, совершенному из русских писателей, хотя его, за немногими исключениями, меньше всего ценят в Европе, – к Александру Пушкину, которого Мериме назвал «совсем французом». Как и Пушкина, Сирина отличает то внимательное отношение к форме и мере, та любовь к гармонии, которые свойственны французским писателям. Не повлияли ли на него занятия французской литературой в Кембридже? Это не значит, однако, что его романы «старомодны». Напротив, он умеет соединять классическую ясность формы с огромной психологической сложностью и с острым чувством современного. Его классицизм проявляется прежде всего в художественной композиции. Для него роман – это не спонтанное, неупорядоченное выражение душевного состояния писателя, не форма хаотической интроспекции, а произведение искусства, где творец и творение отделены друг от друга. Отсюда – намеренная искусственность романов Сирина; отсюда и его отстраненность: он не раскрывает себя перед читателем, и, читая его романы, мы не получаем никаких представлений о его политических, социальных, эстетических или каких-либо еще взглядах.

855

Речь идет об эпиграмме на Г. Иванова «Такого нет мошенника второго…». См. письмо 30 и прим. 2 к нему.

856

См. прим. 8 к письму 16.

857

То есть И. А. Бунина.

858

В письме жене из Парижа от 24 октября 1932 г. Набоков рассказал о встрече с Ниной Берберовой, которая, по его словам, сообщила, что его эпиграмма на Г. Иванова «вписана в особый альбом [судя по контексту, Ходасевича] группой „Перекресток“» (Письма к Вере. С. 200; о «Перекрестке» см. выше, прим. 4 к письму 20). Отсюда, вероятно, идет распространявшийся Набоковым в поздние годы ложный слух, будто бы эпиграмма была им написана для альбома Ходасевича (см. прим. 2 к письму 30).

859

Августа (Августина) Филипповна Даманская (урожд. Вейсман, 1875–1959) – прозаик, журналист, переводчик, литературный критик. В 1920 г. нелегально эмигрировала из Петрограда в Ревель, жила в Берлине, где сотрудничала в газетах «Руль», «Дни» и была свидетельницей убийства В. Д. Набокова (см. в ее мемуарах: Даманская А. На экране моей памяти … / Публ., подгот. текстов, вступ. ст., коммент. О. Р. Демидовой. СПб., 2006. С. 174–175); с 1923 г. – в Париже. В 1929 г. Набоков напечатал в «Руле» рецензию на ее сборник рассказов «Жены», отметив, что она часто, но не всегда, «следует по линии наименьшего сопротивления», хотя у нее «всюду попадается живописный штрих, меткое наблюдение» (Руль. 1929. 25 сентября; II: 676–678). Подробнее о Даманской см.: Демидова О. Августа Даманская: годы эмиграции // Русские евреи во Франции. Иерусалим, 2002. Кн. 2. С. 55–70.

860

Имеется в виду стихотворение-мистификация «Из Калмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“ (Vivian Calmbrood, „The Night Journey“)», направленное против Г. Иванова, Г. Адамовича и поэтов их круга (Руль. 1931. 5 июля; III: 667–670. Подробнее см. комментарий М. Маликовой: III: 828–831). Vivian Calmbrood, которому приписано авторство поэмы, – это анаграмма имени Vladimir Nabokov. Основную часть стихотворения составляет монолог некоего английского поэта, соседа «молодого Вордсворта», который в конце концов называет свое имя: «Я – Ченстон». Эта отсылка к пушкинской мистификации, по-видимому, вызвала недоумение у некоторых читателей «Руля», поскольку через несколько дней в газете было помещено следующее «Разъяснение»: «Напечатанный в воскресном номере перевод В. Сирина из Кальмбрудовой поэмы „Ночное путешествие“ вызвал ряд запросов со стороны наших читателей, интересующихся знать, кто был Ченстон, упоминаемый в последних строках стихотворения. Фамилия Ченстона встречается у Пушкина в его знаменитом „Скупом Рыцаре“. Поэт называет свое произведение „Сценами из Ченстоновой трагикомедии“. Однако исследователи пушкинской поэзии бесспорно установили, что писателя Ченстона не существовало» (Руль. 1931. 9 июля).

861

В июле 1931 г. П. Б. Струве остановился в Берлине после завершения большой поездки по странам Восточной Европы, которая широко освещалась в эмигрантской печати. Его визит к И. В. Гессену (см. прим. 2 к письму 5) и выступление с докладом в доме А. И. Каминки (см. ниже), по-видимому, носили частный характер, так как в газете «Руль» о них ничего