Страшное: Поэтика триллера - Дмитрий Львович Быков

В постижении готики есть три уровня. Первый — все не то, чем оно кажется, и природа мира страшна и хаотична, в ней нельзя проследить никакой логики. Второй уровень, до которого в данном случае додумалась Лида Китаева в своем домашнем задании. У нее придумана некая таинственная секта. Эта секта объединяет в себе людей, стремящихся к экстремальному опыту и потустороннему контакту. У нее чрезвычайно разветвленная агентура по всему миру. Эта секта вовлекает в свои ряды с одинаковой легкостью и доверчивых оборванцев, и умных образованцев. Далее Китаева делает второй шаг. У этой секты одна чрезвычайно примитивная и прагматическая цель. Этот синдикат обирает бедняков, потрошит богатеев, отбирает у людей последнее, давая им призрачную надежду на контакт. Секта выглядит демонической, а на самом деле это примитивный синдикат по грабежу доверчивых идиотов. А теперь, внимание, третий шаг. Обнаруживается, что действительно есть какая-то внешняя трансцендентная сущность, которая эту секту всего лишь использует. Боюсь, я пересказал сейчас свой роман «Остромов, или Ученик чародея» — где Остромов думал, что он жулик, не понимая, что он орудие высших сил.

Главная ошибка конспирологии в том, что она останавливается на втором шаге. Мы везде подозреваем структуру, схему, но не понимаем, насколько эта схема глубока и метафизична. Скажем, герой рассказа Андрея Синявского «Ты и я» думает, что за ним следит КГБ, а за ним следит Бог, он находится в поле его зрения. Вот в этом и есть основа готического мировоззрения: то, что мы принимаем за скучное земное зло, имеет куда более глубокие корни. Скорее всего, спиритический сеанс — обман. Но то, что водит рукой спирита, — не обман, это реальность высшего порядка. Я хотел бы остановить ваше внимание на двух вещах, которые мне понятны эмпирически, но я не понимаю, как это работает. Есть два типа тайн. В первом случае мы знаем слишком мало, чтобы реконструировать историю. А во втором — слишком много, и не можем отсеять лишнее. Например, мы слишком много знаем о перевале Дятлова и поэтому выделить основную версию не можем. А слишком мало мы знаем именно о случае свинцовых масок — там зияют огромные лакуны. Так вот парадокс: тайны, о которых мы знаем слишком много, вызывают у читателя и зрителя подсознательное чувство тревоги. Вроде бы вот все налицо, факты изучены, но мы не можем определить генеральную версию. Наши знания достаточны, а способности недостаточны. Наконец я могу с вашей помощью сформулировать, в чем основа тревоги: решение зависит от нас, оно очевидно, оно в нашей власти — но мы испытываем недостаток сил.

Второй вид тайны — разбираемая сегодня история, когда у нас слишком мало сведений и все нитки, за которые мы могли бы потянуть, почти сразу обрываются. Это и непонятный джип, и неразборчивая записка, и препарат, который они приняли, и везде дыры. Вопрос: какое чувство вызывает тайна, пазл, в котором не хватает фрагментов?

— Беспомощность.

— Беспомощность — чувство слишком рациональное, хотя это почти точно.

— Злость, раздражение.

— Не думаю. Мне тут видится скорее приятное чувство, что есть что-то сакральное, непостижимое, чего мы никогда не узнаем и никогда не поставим под контроль. Блоковское «есть еще океан», — фраза, записанная им после катастрофы «Титаника»: помимо буржуазной пошлости, есть еще океан неведомого. Жестоко сказано, но честно: «Титаник», думаю, затонул из-за того, что все слишком его ненавидели, как в « Господине из Сан-Франциско». Так вот, загадка с утраченными фрагментами вызывает бесконечную лирическую грусть. Когда вы стоите перед лицом непознанного, когда вы видите, что существует на свете непознаваемое, к которому вы даже не подступитесь, — это примерно то же чувство, с каким мы в детстве смотрим на звезды. При нашей жизни никто не приблизится даже к ближайшей из них.

— Странно, а у меня это безразличие.

— Ну, вы счастливый человек. Безразличие тоже, кстати, довольно печальное чувство, потому что когда вы встречаете свою бывшую и смотрите на нее с безразличием — грустнее этого не может быть вообще ничего, это значит, что нечто в вас умерло. Но когда мы говорим о готических эмоциях, одной из главных является anxiety — труднопереводимое колючее слово. Это тревога, переходящая в одержимость. А вторая — эмоция глубокой, чистой и как бы составляющей основу мира печали. Тот эфир, через который все передается, — печаль. Она есть, например, в Extra-Terrestrial Спилберга: мы понимаем, что можем прикоснуться к бесконечности, но не можем ни вместить, ни постичь.

— А беспомощность — готическая эмоция?

— Еще какая! Возьмем прокрастинацию — когда вы чувствуете, что нечто надо сделать, но сделать не можете. Какой гениальный триллер можно было бы сделать из «Обломова»! Человек физически способен встать с дивана, но морально не может этого сделать. Я очень всем рекомендую картину Бунюэля «Ангел истребления». Я, кстати, даже не знаю, почему она так называется. Собралась интеллигенция на вечеринку — и вдруг понимает, что не может покинуть дом, просто не может из него выйти, без развязки и объяснения причин. Та же ситуация, что и в романе Кинга «Под куполом».

И вот еще одна эмпирически понятная мне закономерность, которая особенно наглядна в деле о свинцовых масках. Вопрос ко всем: кто с большей вероятностью становится героем готического сюжета — герой или маленький человек?

— Маленький человек.

— Разумеется, потому что состояние беспомощности перед тайной — эмоция маленького человека. Кто мне назовет самый известный русский триллер о маленьком человеке?

— «Шинель».

— Молодцы! Приятно иметь дело с подготовленной аудиторией. В «Шинели», кстати говоря, происходят две эволюции. Первая — страшная эволюция мира Акакия Акакиевича, когда он понимает, что мир не ограничен его департаментом и есть темные улицы, на которых крадут шинели. Но происходит и страшная посмертная эволюция Акакия Акакиевича, который оказывается чудовищным привидением. Я думаю, что русская революция предсказана у Гоголя лучше, чем у кого бы то ни было. Маленький человек начинает срывать шинели с больших. Кстати, тоже вещь, понятная мне разве что эмпирически: одна из самых сильных триллерных эмоций — конфликт бесконечно огромного и бесконечно малого. Вообще сочетание малого и великого, великана и карлика, что так хорошо обыграл Линч в «Твин Пиксе», характерная примета готики. Слишком большой и слишком малый — две патологии, два выхода из обыденности. Возможно, потому они и пугают, как всякая крайность. В случае свинцовых масок это контраст маленьких людей и огромной горы,