Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

все было запутано в жизни, и такой я был рьяный дремучий комсомолец!) А человек, который запросто получает телеграммы от самого Сталина, — кто же он? Наверное, Эренбург все-таки переусердствовал, обрушив слишком большой груз своих доблестей на хрупкое юношеское восприятие. Он и без того стоял в моих глазах высоко, а теперь и вовсе обратился в полубога.

Но это была уже такая недосягаемая поднебесная высота, от которой всякое живое человеческое чувство к Эренбургу у меня улетучилось. Отложилось воспоминание о холеном, самоуверенном, ироничном европейце, человеке-легенде, мудреце, лауреате, полубоге, который все знает и все может. А живого любопытства к личности писателя не осталось.

III

Прежний человеческий интерес воспрянул только пятнадцать лет спустя от случайной встречи в раздевалке.

Происходило это в конце января 1965 года после общемосковского писательского собрания в Центральном Доме литераторов. Беседуя на ходу с Константином Александровичем Фединым о какой-то журналистской надобности, я очутился в кабинете директора ЦДЛ, где обычно раздевалось начальство. Федин спешил. Терпеливо и деликатно, как он умел, дотолковывая оставшиеся деловые подробности, он между тем подвигался к вешалке и уже стоял возле своей шубы. Высокий, седой, артистичный по натуре, Константин Александрович, жестикулируя одной рукой, другой слегка опирался на красивую коричневую палку; выглядел руководитель писательской организации страны элегантно и даже чуть величественно.

В это время шаркающей походкой мимо проследовал маленький ссохшийся старичок, в пальто и с меховой шапкой-«боярышницей» в руке.

— Здрасте, Илья Григорьевич! — вальяжно, своим хорошо поставленным актерским голосом приветствовал его Федин. — Как поживаете?

— Так-к… — буркнул сгорбленный старичок, не отвечая на приветствие. Надвинул на голову шапку-«боярышницу». И, по-уличному зябко (помню именно это зябкое движение) уткнув лицо в воротник, не взглянув на руководителя писательской организации страны, скрылся за дверью.

Мимо скользнул сердитый ссохшийся профиль Эренбурга. Федин проводил уходящего пристальным взглядом. Ощущение осталось почти такое — когда человек нарочно не замечает протянутой руки.

Десять лет перед тем я находился вне Москвы, на Волге и в Сибири, работая в различных газетах, в Москву вернулся не так давно, поступив на учебу в аспирантуру, и еще не очень разбирался в тонкостях столичных литературных отношений. Тем более столь явная нерасположенность одного обитателя высшего Олимпа к другому — Эренбурга к Федину — поразила меня. Константина Александровича я числил своим учителем: года три назад он отозвался большим письмом на посланный наудачу первый мой очерковый сборник, вышедший в Куйбышевском книжном издательстве. В глазах вчерашнего провинциала то был литературный метр и высокий авторитет, и я ощутил укол неловкости, даже обиды за своего кумира. И одновременно оживший прилив любопытства к Эренбургу.

Внешне Илья Григорьевич сильно переменился. Высох, облысел, на голове выступило какое-то желтое пятно, при ходьбе шаркал ногами. И только серые глаза, с припухлостями под ними, смотрели горделиво и холодно. По-прежнему. Всегда повторяющемуся, естественному и щемящему чувству обычно сопутствует в таких случаях банальная мысль: дескать, как неукротим дух и как немощна человеческая плоть!

Что же он такое? Почему игнорировал столь явное приглашение к общению? Мемуары «Люди, годы, жизнь» воспринимались тогда за откровение, как и многие, я зачитывался ими. Но вот как случилось, что вездесущий фронтовой публицист, холеный вольтерьянец и жизнелюб, автор лауреатских романов «Падение Парижа» и «Буря» обратился в глашатая политической «оттепели»? В бунтаря, который, оказывается, даже и бытовым обхождением досаждает самому Федину (а ведь были лучшими друзьями!), — об этом до нынешней встречи я как-то не задумывался. А теперь страшно захотелось узнать. Что за штуки выкидывает с людьми жизнь? Что происходит? И что за человек этот легендарный писатель, этот кипучий неугомонный Мефистофель?

И вот 17 апреля 1965 года. Я еду в Ново-Иерусалим, к И. Г. Эренбургу.

Послесталинское «размораживание» литературоведения и критики выразилось среди прочего в воскрешении некогда популярной дисциплины — психологии творчества, вообще в интересе к проблемам таланта и личности писателя…

«Личность писателя и проблемы художественного познания действительности» — так называется и моя диссертация. По тематике научной работы задумано среди прочего взять серию интервью у крупных мастеров литературы. Свои страницы для таких бесед готовы предоставить журналы «Вопросы литературы» и «Знамя». Речь в интервью пойдет о материале действительности и художественном образе, о формах и способах художественного познания, о стиле и технике писательского труда. Работа предстоит тонкая, неодноразовая, но в числе опрошенных уже согласились быть Л. М. Леонов, К. А. Федин и вот теперь — И. Г. Эренбург.

Какой же яркий нынче весенний день! Старенький дачный состав набрал непривычную скорость, несется бешено — того и гляди развалится. На перегонах редких пассажиров болтает из стороны в сторону. На пустой скамейке против меня прыгает и дрожит солнечный зайчик. Все скамейки и весь вагон в таких же пляшущих и скачущих желтых слепящих пятнах — какая-то какофония раздробленного прыгающего солнца. Сверху, сквозь вентиляционные трубы, видимо, от еще уцелевшего на крышах снега непрерывно капает, а то вдруг начинает бойко течь тонкой струйкой. Люди жмурятся от переплясов солнечной карусели и отодвигаются на скамейках от журчливо текущих сверху струй и падающих с потолка капель. А поезд мчится в голубую застенную неизвестность.

И то ли от этого отчаянного полета, всеобщей весенней ошалелости, то ли от мысли, что тебе так повезло и ты едешь к самому Эренбургу, замирает сердце. Поезд болтается, летит. И душа будто вторит этому радостному грохочущему полету: «Кап-кап… апрельская капель… Все будет хорошо! Впереди молодость и счастье! Неизвестность и радость!.. Кап-кап, апрельская капель… Кап-кап…»

И этот ошеломительный апрельский железнодорожный полет действительно напророчил сюрприз. На даче, в Ново-Иерусалиме, я нашел совсем не того человека, какого предполагал. Одинаково растворились и сгинули оба прежних образа — и сановный гривастый литературный лев поры романа «Буря», и сердитый ссохшийся гномик, еще не так давно промелькнувший в Центральном Доме литераторов. Передо мной был новый Эренбург — мечтатель, поэт, если хотите, даже романтик. И это было, пожалуй, самое неожиданное и сильное впечатление ото всей встречи.

На дорогу я захватил с собой том первый выходившего в ту пору девятитомного Собрания сочинений И. Г. Эренбурга. На открытие девятитомника помещена фотография: Илья Григорьевич, молодой, может быть, тридцатилетний, у себя дома, устроился в мягком кресле, слегка прислонившись к спинке. Он без пиджака, хотя и в галстуке, весь вид домашний. Сидит спокойный, бесхитростный, стряхнувший с себя заботы и искусы повседневности, пребывающий в ладу с собой и с миром. Поражал мягкий профиль лица, мечтательное и даже ласковое выражение. Он о чем-то задумался, правый глаз слегка косит, как бы прослеживая одному ему ведомую и, может быть, ускользающую думу.

Такая фотоаттестация ироничного и бойкого автора казалась мне