Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

податливости, какая ощутима на многих страницах публицистического сборника «За мир!». Не стоит говорить уже о проникнутых неумеренной лестью пассажах, вызванных 70-летием со дня рождения Сталина, вершина которых — юбилейная статья «Большие чувства» (декабрь 1949 г.). Отметиться в своей преданности и лояльности обязаны были самые именитые литераторы и вообще видные граждане страны. Без особой нужды грубому поношению подвергаются в сборнике гуманисты Запада — Бертран Рассел, Сартр, Андре Жид, Франсуа Мориак… (статьи «Капитуляция начетчиков», «Предел ночи» и др.). Впоследствии в книге мемуаров о тогдашних печатных высказываниях сожалел сам Эренбург.

Беллетризованные тезисы сборника «За мир!» напоминают подчас и иные страницы романа «Девятый вал» (1951–1952), обращенного к теме «холодной войны», книги в целом маловыразительной и пухлой. Ее написание также признал ошибкой и исключил роман из собрания сочинений автор. Пережив духовное возрождение в своей мемуарной эпопее, Эренбург заново возродился и как художник.

Мемуарное полотно подытожило не только жизненный путь автора — оно вобрало в себя и весь его творческий опыт, искусство художника-документалиста, романиста, новеллиста, очеркиста, сатирика, публициста, критика и даже поэта (в книге постоянно цитируются стихи Эренбурга). Может, даже неожиданно для самого автора мемуары выросли в лучшую книгу Эренбурга.

Вероятно, в начале работы о том никак не помышлял и сам писатель. Но его мемуары заняли в русской литературе особое место, в том ряду, который открывается книгой Герцена «Былое и думы» и продолжается «Историей моего современника» Короленко… Во всяком случае, по хронологическому охвату и протяженности художественно-документального повествования, где бы писатель вспоминал о самом себе и это бы неослабно питало социальную наполненность и гражданское звучание произведения, в подцензурной послеоктябрьской русской литературе этого жанра рядом с книгой «Люди, годы, жизнь» поставить нечего… Мемуары Эренбурга, в глазах читателя, превратились в главную его книгу.

Интересно, что наиболее проницательным читателям это было ясно уже вскоре после ее публикации. Так, отзываясь на кончину И. Г. Эренбурга, А. Твардовский писал: «Это очень редко бывает, когда художник уже на склоне лет создает свою самую значительную книгу. Можно по-разному относиться к отдельным страницам „Люди, годы, жизнь“, но кто смог бы отрицать особую значительность этого произведения, и не только в объеме творчества Эренбурга, но и в объеме нашей литературы в целом…»

Первые книги, выпущенные Эренбургом, — сборники стихов, он начинал поэтом. Поэтом он и завершил свой путь. На закрытие последнего, девятого тома Собрания сочинений, уже после книги «Люди, годы, жизнь», автор поместил раздел «Из новых стихов».

В нем выделяется поэтический цикл в десять произведений — «Старость». Цикл этот своего рода стихотворный аналог книги «Люди, годы, жизнь». В нем автор также подводит итоги пройденного пути, беспощадно его анализирует. И выводы порой, может, из-за требований поэтической краткости выражения, даже более наглядны, чем в автобиографической книге. В стихах декларируется и общественная цель, направленность родственных произведений — мемуарного повествования и стихотворного цикла: «…удар под занавес».

Для властей предержащих Эренбург всегда был хотя и крайне нужным, но «неудобным писателем», смутьяном и баламутом, который, даже когда их восхвалял, все же чего-то недоговаривал, блистал непонятной эрудицией, употреблял подозрительные примеры, кривил губы в иронии, а может быть, даже прятал камень за пазухой. И надо сказать, что классовое чутье не обманывало власти. Даже тогда, когда художник служил им верой и правдой, он чувствовал себя «на цепи» и тяготился этой «цепью».

В стихотворении шестом цикла «Старость», оглядываясь назад, поэт приходит к горькому выводу:

Пора признать — хоть вой, хоть плачь я,

Но прожил жизнь я по-собачьи…

…………………………………………………

Не за награду — за побои

Стерег закрытые покои,

Когда луна бывала злая,

Я подвывал и даже лаял…

То, что по своей натуре он принадлежит не к «кошкам», а к «собакам»: кошки привыкают к месту, а собаки к людям, — образную эту метафору Эренбург повторяет и в мемуарах, и в публицистике последних лет. Признавая, что он «стерег закрытые покои», автор стихотворения обозначает и причину «собачьей верности»:

…Не потому, что был я зверем,

А потому, что был я верен —

Не конуре, да и не палке,

Не драчунам в горячей свалке,

Не дракам, не красивым вракам,

Не злым сторожевым собакам,

А только плачу в темном доме

И теплой, как беда, соломе.

«Закрытые покои» были вместе с тем и «темным домом», обиталищем плача, беды и нищеты. И вот этой-то «теплой, как беда, соломе» и служил художник. Еще ранее, в стихотворении «Тарханы», приведя знаменитую лермонтовскую строку о Родине: «Люблю отчизну я, но странною любовью…» — Эренбург писал: «А что тут странного? Она одна».

Тем более теперь, полагал он, назрела пора свести счеты с теми управителями «закрытых покоев», с теми «истуканами», как называет их поэт в другом стихе цикла, кто превратил родной дом в обитель горестей и печали. Но по неизбежности это будет бой не только с «истуканами», но и с самим собой, вольно или невольно им служившим.

Эпиграфом к книге «Люди, годы, жизнь» при желании также можно было поставить одно из стихотворений цикла «Старость». Настолько прокламируются здесь авторское состояние при работе над книгой, ее запал, цель, смысл да и главная нравственная коллизия:

Молодому кажется, что к старости

Расступаются густые заросли,

Все измерено, давно погашено,

Не пойти ни вброд, ни врукопашную,

Любит поворчать, и тем не менее

Он дошел до точки примирения.

Все не так. В моем проклятом возрасте

Карты розданы, но нет уж козыря,

Страсть грызет и требует по-прежнему,

Подгоняет сердце, будто не жил я,

И хотя уже готовы вынести,

Хватит на двоих непримиримости,

Бьешься, и не только с истуканами,

Сам с собой.

Еще удар — под занавес.

Начальство не простило престарелому писателю — трижды лауреату и депутату — его неожиданного поступка — этого «удара под занавес». При кажущемся благополучии в последние годы жизни над Эренбургом незримо висела тень политической опалы. А книга его мемуаров, обошедшая в переводах весь мир, в нашей стране не переиздавалась больше двух десятилетий. Только теперь в «Советском писателе» готовится и вскоре выйдет первое посмертное издание этого главного труда писателя.

Но ни газетная брань, сменявшаяся полосами умолчаний, ни упорное противодействие цензуры, ни вероломство и отступничество иных старых друзей, ни пугливость и бесхарактерность в поведении