Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

несколько нарочитой и случайной, и только после теперешней встречи с писателем я понял — почему именно эту фотографию он отобрал на открытие Собрания сочинений из сотен других возможных. Эренбург запечатлен на ней таким, каким, наверное, бывал в лучшие творческие минуты жизни. Фотообъектив схватил излюбленное душевное состояние, к которому стремился художник. Состояние носителя добра, созерцателя, мечтателя, поэта. Противоречия и тяготы жизни вставали на пути этих склонностей. Но таким Эренбург, вероятно, одинаково хотел быть всегда — и молодым, и старым.

«Сегодня я увидел нового Эренбурга, — записано в тот же вечер в тетради. — И этот день запомню навсегда. Вероятно, одна из самых значительных встреч в жизни. Эренбург, которого я сегодня увидел, чем-то поразительным образом похож на озадачивший и удививший меня его портрет молодых лет в домашнем кресле. Глядя теперь на собеседника, почему-то вспоминал тот молодой портрет. Конечно, передо мной был 74-летний старик, с шаркающей походкой, с желтым пятном возрастной пигментации на широкой теменной проплешине, только с двумя зубами во рту (кто-то мне рассказывал, что этот отважный во всех других отношениях человек боится пойти к стоматологу, чтобы удалить корешки и вставить зубы), с голубыми мешками под глазами. Но скоро я забыл о его возрасте.

Мы расположились за низким столиком в огромной гостиной на первом этаже дачи. Дача спланирована по-европейски и весьма оригинально, так что первый этаж постепенно переходит во второй. Комнаты расположены в доме как бы ярусами. На том этаже, где мы находимся, ниже всех — гостиная, она же столовая, она же зимний сад, выше — прихожая, еще выше — кабинет, а там, кажется, вход на второй этаж, но на втором этаже я не был.

Вся гостиная в горшках с зеленью, с цветами, они по окнам, на столах, на полу — действительно, не то оранжерея, не то зимний сад. Слева на стене, за спиной Эренбурга, — картина (какие-то ромашки в реалистическом стиле). Дальше обе стены — в картинах и гравюрах.

И. Г., предупредительно отэскортировав меня сюда из находящейся выше прихожей и усадив, не говорил ничего особенного. Он налил чаю из им же изготовленной и заваренной смеси (индийский с добавлением зеленого китайского и еще каких-то сушеных цветочных лепестков — очень душистый и пряный!), большую среднеазиатскую пиалу. Отрезал кусок пирога. Сел напротив, закурил и спросил:

— Ну, что там нового в Москве? Хотя я и сам только вчера оттуда, но все-таки… А как вы доехали? Сразу нашли?

Новоиерусалимская — по Рижской дороге, полтора часа на электричке. В двух с половиной километрах от станции — дачный поселок работников культуры НИЛ (наука, искусство, литература). На холме с крутым склоном, спадающим к речке — Малой Истре, — двухэтажный коттедж Эренбурга. Он каменный, северной европейской кладки, с красной черепичной крышей. Обсажен липами, вокруг небольшой садик, за низким зеленым деревянным заборчиком. Дачу Эренбурга знают все в далекой округе. Даже в Новоиерусалимской, у пристанционной забегаловки, один хмурыга завсегдатай подробно мне объяснял, как пройти к „даче Оренбурга“. Я сказал теперь о том, как его называют, — И. Г. засмеялся: „В войну меня Гинденбургом называли“».

Теперь несколько подробностей, не попавших в запись. Застольный разговор шел вначале в русле, какое подобает при знакомстве с человеком, появившимся с неблизкой дороги. Но тут не было формальной учтивости. Было ненавязчивое, но искреннее радушие и интеллигентное желание дать гостю освоиться и почувствовать себя на равных. Времени и ароматного чая для этого старый обитатель новоиерусалимской дачи не жалел.

Таким же предупредительным был он и когда мы принялись за работу. Я задавал вопросы, Илья Григорьевич неторопливо их обдумывал и, глядя сквозь дым сигареты, не спеша диктовал ответы. Вернее сказать, полудиктовал. Чувствовалось, что он подбирает слова, заботится о четкости мысли, о построении фразы. Иногда я успевал записывать почти дословно. (По скудности аспирантского существования магнитофона у меня не было, да и вообще в ту пору репортерские магнитофоны выглядели диковиной.) Выжидающе глядя на меня, Илья Григорьевич иной раз намеренно медлил, — пока я не справлюсь с переводом на бумагу очередной мысли. Запаливал от зажигалки новую сигарету. Вообще дымил он много. Затем принимался чеканить дальше. Во взгляде, позе да и в самой интонации голоса Ильи Григорьевича я улавливал не просто сноровку и опыт, но и сочувствие коллеги-журналиста, который как ни привык раздавать интервью, но и не собирается забывать о временах, когда сам брал их у других. Помню это разумное, ободряющее чувство.

Интервью было сложным. Сфера затрагивалась сокровенная: творческая лаборатория художника, — заветные убеждения и итоговое эстетическое «кредо». Одна из таких идей И. Эренбурга (о «даре сопереживания» как основе художественного сочинительства и «даре сотворчества», на котором строится читательское восприятие произведения) получила затем отражение и в названии беседы — «Дар сопереживания». Солидным был и объем, отпущенный на интервью журналом «Вопросы литературы», — до авторского листа.

Главным произведением последних лет, вокруг которого вращалась беседа, оказались мемуары «Люди, годы, жизнь». Только что появилось завершение — шестая книга мемуарного повествования, на которой И. Эренбург собирался поставить точку. Теперь и сам автор, и его законченное создание попадали под прицельный огонь охранительной критики.

Намерение редакции журнала «Вопросы литературы» поместить в этих обстоятельствах развернутую беседу с опальным писателем, что уже тем самым предполагало поддержку произведения, безусловно, было акцией либеральной. Едва ли какой другой журнал отважился бы в то время на такую публикацию.

Все это, конечно, тоже повлияло и на обстановку и тон беседы, происходившей на даче, вызвало расположенность писателя, способствовало его творческому настрою. Конечно, чрезмерно обольщаться не стоит: интервью даже и в такой ситуации, пусть и в особом научно-критическом ракурсе, — не бог весть какое творчество для художника масштаба И. Эренбурга. К тому же многое, надо полагать, он формулировал не впервые.

Тем не менее мне повезло: я увидел Эренбурга в главном — в творчестве. И, возможно, прежде всего именно по этой причине — таким новым и неожиданным для себя.

Продолжу выписки из тетради, где все оставляю так, как вылилось из-под пера по приезде домой, когда подводились итоги дня. Далеко не все и мне самому нравится теперь в тех давних дневниковых записях, кажется наивным, излишне восторженным, продиктованным неустоявшимся впечатлением. Но выстругивать и полировать такие записи, если речь не идет, конечно, о языковых погрешностях спешки, длиннотах или расшифровке индивидуальной скорописи, означало бы, наверное, убить самое ценное — непосредственность восприятия. К тому же это было бы попыткой исправить и «улучшить» себя, тогдашнего, чего (прав Эренбург-мемуарист!) ни одному человеку не дано.

Итак: «…Я видел в И. Г. одухотворенность, внутреннюю естественность и