Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

Вот горят бурсаки, они взывают о помощи, а он, тот Sapa, которого все щипали и пинали, стоит и весело хохочет!..

* * *

Поздно проснулся на другой день Sapa. Всю ночь его давил кошмар. Боль во всем теле не давала пошевелиться. Лежанье на снегу также не прошло ему даром. К утру с ним начался бред, он метался по койке.

С утра он ушел в больницу. Три дня лежал Sapa в бреду, без памяти… А в это время его товарищи на тройках, с бубенчиками, подъезжали к родительским домам, веселились. Никто не вспомнил о бедном избитом бурсаке.

* * *

Было раннее рождественское утро, когда пришел в себя Sapa. Звезды ярко смотрели с темного неба и переливались сотнями цветов. В комнате было темно; свет лампы из коридора упадал узкой полосой сквозь щель двери.

Долго соображал Sapa, где он и что с ним произошло. И опять тот же неотвязчивый вопрос:

— Да за что это они меня?

Этот вопрос мучительно, болезненно отдавался в груди бурсака.

«Христос рождается, славите!» — донеслись до него снизу голоса славельщиков. Sapa начал прислушиваться. Пели в комнате фельдшера. Один из славельщиков говорил рацейку.

— Сегодня Рождество! — подумал Sapa. Грустно сделалось ему. Ему представилось, как он весело проводил Рождество у дедушки. Как он за несколько дней до праздника тщательно разучивал речитативом тропарь Рождеству «Христос рождается», как он разучивал рацейку, чтоб встретить ей своего деда. А там за первым днем его ждали развлечение за развлечением.

— Бурса! Проклятая бурса! Скоро ли я буду семинаристом, — вырвалось у Sap’ы.

Семинарская жизнь представлялась ему в самом радужном цвете.

От усиленного напряжения Sapa вновь впал в забытье.

Ф. В. Домбровский

Гадание на погосте[840]

Был прекрасный вечер.

Серп луны только что взошел на небо и слабо освещал окрестности села Приветливого, одетые в серебристые ризы зимы. На темно-синем небосклоне горели яркие звезды; среди неба заметно выделялся Млечный путь, а на западе быстро мелькали сероватые тучки, как бы предвещавшие снег. В воздухе, однако, царствовала полнейшая тишина, и мороз заметно крепчал, так что время от времени раздавался треск. В открытом поле можно было бы слышать каждый шорох, каждое движение невидимого существа, если бы тишину эту не нарушали отдаленные голоса ехавших или шедших крестьян.

Тройка прекрасных почтовых лошадей несла меня к усадьбе моего дяди, к которому я ехал провести праздник.

Это был канун Рождества.

Подъезжая к усадьбе, я еще издали заметил мелькавшие в окнах огоньки.

Ну, значит, у дяди, по обыкновению, гости, подумал я.

И действительно, въехав во двор, я увидел много саней, стоявших у конюшни с отложенными лошадями, а в людской, мимо которой проезжал, было много народа. Видно, то были кучера приехавших гостей.

Ямщик лихо подкатил под крыльцо, на которое, услышав бубенчики, вышел дядя в меховой шапке и двоюродные сестры встретить меня.

— Ну… только тебя и ждали! — воскликнул дядя, когда я вышел из саней. — Уж звезда не только взошла, но и зашла, а мы все ждем тебя… Давно пора за стол.

В Белоруссии, по обыкновению, встречают этот праздник кутьей, поев которой, поют колядные песни, веселятся, а многие даже танцуют; но у моего дяди не бывало танцев…

После ужина собравшаяся молодежь играла в фанты или пела, гадала на бумаге, воске, яйце или воде. А то девушки и на погост ходили, если им никто не мешал, как перед Крещеньем.

На этот раз были съехавшись семейные люди, между которыми оказались три девушки и ни одного кавалера, кроме меня.

Сестры радостно встретили меня, так как я бывал у них не больше двух раз в году, и сейчас стали тормошить меня, браня, что я опоздал, хотя было не более семи часов.

Только я вошел в комнату и успел поздороваться со всеми гостями, как тетушка начала просить за стол.

По обычаю белорусов-шляхт, помолились Богу, поломали облатки, поздравили друг друга с наступающим праздником и принялись за кутью, которая подается на первое блюдо в знак поминовения наших праотцов Адама и Евы, а затем наступил ряд рыбных кушаний; в заключение опять сладкое.

После ужина мои сестры и молодые гости занялись разными играми, а старики сели за преферанс.

Я присоединился к молодым девушкам, играл в фанты, изображал то зеркало, то монаха, то горячий камень, то пророка…

Ох уж этот «пророк»!.. Никогда не забуду его.

Разыгрывая фанты после монаха, мне присудили быть пророком, и я, покоряясь судьбе, сел на свое место, чтобы пророчить судьбу каждой из девушек.

До этого я заметил, что девушки, в том числе и младшая сестра, которую я очень любил, начали шушукаться между собою.

— Отлично, прекрасно! — воскликнули две из них. — Но, чур, никому ни слова…

Я не знал, в чем дело, но видел, что фанты уж надоели и девушки затевали что-то новое.

Закрыв мне глаза платком, несколько девушек сразу прикоснулись к моей голове. Я запротестовал.

Наконец одна из них положила мне всю ладонь, и кто-то из них сказал:

— Пророк, какую судьбу пророчишь ей?

Я подумал немного и, подражая старческому голосу, сказал экспромтом:

Не дури ты, девушка,

Побойся ты, красная,

Хоть лунная ночь,

Побежишь ты прочь —

с погоста,

На погосте сидит сыч,

А с ним вместе — старый хрыч,

Не полюбишь ты,

Брось свои мечты:

неспроста

Говорит тебе пророк:

И в крещенский вечерок

не гадать.

Судьба в божией руке,

А жених твой вдалеке…

Что сказать?

— Довольно, довольно! — закричали девушки. — Вы зловещи… А мы все-таки не послушаем вас… пойдем.

— Как хотите; я говорил по внушению… Плохо будет… лучше возьмите меня.

— Не надо, не надо!.. Мы и без вас знаем, что нам делать!

— Ну, как хотите.

И девушки, захохотав, выбежали в другую комнату, запретив мне следовать за собою.

Но я не успокоился и стал смотреть в окно из окон залы, в которой играли в карты и откуда видно было до погоста и даже к селу.

Прошло много времени, а с крыльца никто не сходил. Несмотря на запрещение, я пошел в ту комнату, в которую ушли девушки, но их там не оказалось.

Не желая быть нескромным, я не пошел далее, а вернулся в залу и начал смотреть на играющих. Дяде ужасно не везло, и он предложил мне поиграть за него для перемешки карт, а сам