Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

Великой цепи бытия. <…> …Главный упрек в адрес такого подхода заключается в том, что – сосредоточившись на самих идеях в ущерб их аргументативному использованию – исследователь упускает из виду то, как разные авторы из разных эпох добивались разных вещей, используя одни и те же понятия [Collini et al. 1985: 51].

Свойственны ли подобные ошибки любой попытке написать историю понятий? Исключают ли они возможность создания любой Begriffsgeschichte? Отвечая на нападки критиков, в 1988 году Скиннер скорее повторяет, нежели берет назад свои слова, что понятия – это инструменты:

Чтобы объяснить какое-то понятие, необходимо установить не только значения слов, которые его выражают, но и набор действий, который можно совершать при помощи его. Вот почему, несмотря на длинные цепочки преемственности, характерные для унаследованных нами моделей мышления, я по-прежнему считаю, что не может быть истории понятий как таковых; возможна лишь история их употребления [Skinner 1988a: 283].

Несмотря на весь пафос этого заявления, Скиннер не высказывал возражений ни в адрес GG, ни в адрес Handbuch. Основным объектом его атак остаются «виды истории, предполагающие, что мы можем рассматривать морфологию понятий в отрыве от вопроса о том, какие действия с их помощью производили, и способов их выражения»[378]. В некоторых неопубликованных комментариях к Begriffsgeschichte Скиннер не ставит знака равенства между историей понятий, представленной в GG и Handbuch, и концепцией Лавджоя. Он признает, что, формулируя методологическую установку своих лексиконов, Козеллек и Райхардт с сожалением указывали на отсутствие внимания к контексту в немецких историях идей и что Козеллек настаивал на увязывании языковых изменений с действиями носителей этих языков. GG дистанцируется как от онтологических установок (т. е. от представлений о том, что понятия имеют устойчивую, сущностную природу), так и от эпистемологических предположений (т. е. о том, что мышление реализуется только через понятия).

В упомянутом выше тексте о понятии «государство» [Skinner 1989] Скиннер последовательно опирается на «Основания». Его рассуждения и выводы оказываются более традиционными, чем того можно было ожидать, исходя из его метатеоретических работ. Несколько веских умозаключений в работе действительно основываются на анализе не столь известных исторических фигур, однако в целом его внимание сконцентрировано на таких крупных теоретиках, как Марсилий, Макиавелли, Боден, Гоббс, Локк и Боссюэ, и на таких общепринятых традициях, как республиканство и абсолютизм. В какой степени анализ Скиннера представляет собой именно историю аргументативного употребления понятия государства? Определение контекста в основном сводится к распределению того или иного теоретика под категорию республиканцев или абсолютистов, а не к прослеживанию использования анализируемого понятия в борьбе между конкурирующими группами, движениями или носителями власти[379]. Кроме того, в работе обнаруживается строго телеологическая, похожая на ход мысли вигов, логика, предполагающая историческое развитие в сторону абсолютистского государства, обоснованного Гоббсом, или в сторону определения модерного государства Макса Вебера.

В то же время статья демонстрирует такой же высокий уровень анализа, что и в «Основаниях». Скиннер – необыкновенно успешный и обстоятельный историк, унаследовавший достоинства и, к его чести, многие взгляды своих заслуженных предшественников – специалистов по позднесредневековой и раннемодерной политической мысли. Эти области редко привлекают столь блестящих и наделенных аналитическим умом исследователей, как Скиннер. Тем не менее связь между его метатеоретическими построениями и конкретными исследованиями весьма неопределенна. Ниже мы предпримем попытку сравнить исследования Скиннера и Покока с аналогичными работами в Begriffsgeschichte.

Несмотря на программные заявления о важности исследования политических вокабуляров и концептуальных различий, на практике Скиннер склонен выводить на передний план общие конвенции политического языка, а не его понятийный словарь. Не исключено, что он находится на пороге создания собственной версии концептуальной истории. Что касается строго исторического рассмотрения общих конвенций, управляющих «идеологиями», то – как мы отмечали выше – Handbuch привлекает внимание к специальным историям теорий о природе языка и семантике[380], которые могли бы внести вклад в анализ саморефлексии мыслителей прошлого по поводу правил дискурса, насаждавшихся или ставившихся под сомнение в современных им аудиториях. Так же и Покок, анализируя политические языки, часто обращается к проблеме изменчивости и преемственности их понятийных репертуаров. Но, увы, ему не удалось создать систематического метода исследования этих понятий, которые в совокупности и определяют индивидуальность каждого выделенного им «дискурса».

Ни Скиннер, ни Покок не уделяют систематического внимания спорам между историческими акторами по поводу применения вокабуляра, семантических теорий и теорий языка к политике. Но именно такими спорами часто сопровождаются столкновения между конкурирующими социальными и политическими группами [Koselleck 1982]. Не включая лингвистические разногласия в аналитический контекст, Покок и Скиннер осложняют задачу адекватного осмысления политических идеологий в привычном смысле этого слова.

Оба историка небезосновательно настороженно относятся к представлению о тексте как схематической иллюстрации априорных социальных, политических или экономических категорий. И все же им следует прислушаться к мнению Козеллека и Райхардта, аргументированно отстаивающих включение нередукционистских вариантов социальной истории в определение интеллектуального контекста[381]. Социальная история такого типа позволяет ответить на вопросы, без которых невозможно восстановить исторический и рецептивный контекст. Можно ли понять то, что хотел сказать автор политически значимого текста, не предприняв попытку реконструировать аудиторию, к которой он обращался, как минимум с тем же историческим тактом, с каким мы реконструируем авторские интенции? Как можно описать восприятие текста аудиторией, не поставив вопрос о составе и интересах последней? Проблема привлечения институциональной и социальной истории начинает вырисовываться особенно четко, если сравнить историю возникновения понятия государства у Скиннера и в работе Козеллека «Пруссия между реформой и революцией».

Одно из самых разительных отличий между Скиннером и Козеллеком заключается в выборе релевантного материала для исследования. Скиннер в «Основаниях» рассматривает широкий круг теоретиков, но почти ничего не пишет об институциональном и юридическом контекстах. В охватывающей меньший период, но при этом более объемной монографии Козеллек идентифицирует индивидов и группы, соревнующихся за право определять такие ключевые термины, как «гражданин», «собственность», «статус» и «государство». Понятие «государство» в его прусской форме предполагает, по логике Козеллека, существование целого ряда других понятий: «Подумаем о том, что должно вобрать в себя слово „государство“, чтобы стать понятием: „правило“, „господство“ (Herrschaft), „юрисдикция“, „гражданское общество“ (Bürgertum), „законодательство“ (Gesetzgebung), „правосудие“ (Rechtsprechung), „администрация“, „налогообложение“ и „армия“» [Koselleck 1979: 119–120; 1985: 84].

Иными словами, понятия из разных профессиональных языков (technical languages) должны были слиться, чтобы породить понятие государства, в котором выкристаллизовались и закрепились специфические исторические опыты и институциональные схемы. Используя – в соответствии с методом GG – самые разнообразные источники, Козеллек демонстрирует, что даже в Пруссии понятие государства было в значительной степени спорно и неоднозначно. Главные исторические игроки не просто настороженно относились к языку, но и привлекали внимание своих аудиторий к серьезным практическим последствиям, на первый взгляд, исключительно законоведческих и административных споров вокруг определения ключевых политических и социальных терминов. Скиннер тоже рассматривает