Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

находки и методики, будучи применены к истории английских политических понятий, могли бы облегчить реализацию проектов, задуманных Пококом, или аналогичных им.

Из изложенного выше не следует, что Покок-историк не интересуется историей политических вокабуляров от Возрождения до конца XVIII века. В своих работах он привлекает внимание к наиболее важным понятиям всех выделенных им политических языков. В дополнение к обширнейшим собственным исследованиям он организовал ряд специализированных исторических семинаров в Центре истории британской политической мысли в Шекспировской библиотеке Фолджера в Вашингтоне, внесших важный вклад в его работу. Как пишет Кит Томас, Покок был самым «плодовитым, красноречивым и остроумным» исследователем в данной области за последние тридцать лет [Thomas 1986: 36]. Создав «безупречно последовательный корпус трудов», он «послужил прекрасным примером того, что исторические изыскания есть непременное условие успешного толкования политических текстов прошлого» [Thomas 1986: 36]. Даже среди его критиков только единицы обвиняли его в подчинении исторической практики методологическим дискуссиям. Все сходятся на том, что работы Покока так или иначе служат примером программного для него четкого разделения между трудом философа языка и трудом историка [Pocock 1980].

Далеко не все согласятся с такой же оценкой работ Квентина Скиннера, чьи критики нередко обвиняют его в навязчивом следовании своей философской теории языка и действия в областях, где она неэффективна и неуместна. С их точки зрения, Скиннер одержим идеей легитимации собственных методологических посылок, которые служат для истории политической мысли прокрустовым ложем, а чрезмерная внимательность к методологической стройности укрепляет его в заблуждении, что он стал автором первого подлинно исторического исследования политической мысли [Minogue 1981; 1988][362].

На самом деле Скиннер не претендует на роль первопроходца ни в формулировке, ни в применении используемого им метода. Не заостряя внимания на оригинальности собственных работ, он признает свой долг перед другими исследователями, чьи подходы он описывает как основополагающие (articulating). В недавнем ответе критикам он пишет: «…Я всего лишь пытался определить и более отвлеченно сформулировать допущения, на которые, как мне казалось, опирались Покок и в особенности Ласлетт»[363].

Скиннер оригинальнее и индивидуальнее, чем он сам готов признать. Немногие историки политической мысли могут похвастаться столь же обширными познаниями в философии. Он пишет с необычайной точностью и ясностью – и как историк, и как философ. Как историк политической мысли (или «идеологий», как он по каким-то таинственным причинам предпочитает говорить), он осторожный и дотошный исследователь, привыкший как работать с источниками (прежде всего латинскими, итальянскими и французскими), так и давать новую оценку научной литературе, которая их интерпретирует. Тем не менее несколько рецензентов его «Оснований современной политической мысли» высказывали сомнения насчет связи между теми методологическими посылками, которые Скиннер последовательно отстаивает, и результатами его исторических исследований, какими бы впечатляющими они ни были[364] [Skinner 1988a][365].

Скиннер сам указывает на Дж. Остина и его теорию речевых актов как на источник ключевых элементов своей теории. Однако решающее влияние оказали на него работы Р. Дж. Коллингвуда, одинокого последователя Дильтея и Кроче в кругу предыдущего поколения философов-антиистористов, подсказавшего Скиннеру то, как должна писаться история политической мысли. Коллингвуд придерживался мнения, что «историю мысли следует рассматривать не как ряд попыток найти ответ на стандартный набор вопросов, а как последовательность эпизодов, в которой вопросы, как и ответы, нередко менялись» [Skinner 1988a: 224]. Коллингвуд атаковал здравомыслящих эмпириков и позитивистов среди британских историков, скептически относившихся к любой теории понимания и склонных, подобно сэру Льюису Нэмиру, презрительно отзываться о политической мысли как о «притворстве» (cant), пустой рационализации политических позиций и интересов. Скиннер также нашел у Коллингвуда основания отвергнуть идеи тех, кто считает, что смысл текста, написанного в иную эпоху, может быть восстановлен при помощи одного только пристального чтения. Он выстроил каркас своей философии на аналитической теории речевых актов, вобравшей в себя идеи Витгенштейна, Остина, Сёрля и Грайса. Языковые конвенции и игры оказались для него ключом к восстановлению возможных интенций автора.

Смысл любого высказывания – устного или письменного – должен быть понят как действие, целью которого является воплощение намерения автора как актора. Эта аналитическая техника позволяет историку определить то, насколько автор принимает, отвергает или игнорирует преобладавшие в его время лингвистические и политические конвенции. Раскрытие смысла текста через представление о действии автора в пределах определенной системы конвенций имеет три преимущества по сравнению с другими режимами интерпретации: 1) оно помещает авторские интенции в исторический контекст; 2) оно некаузально в том смысле, что языковое действие раскрывается в нем через определенную идеологическую установку, а не как прямое следствие вмешательства внешних сил (таких, как классовые интересы); 3) оно позволяет историкам понять степень оригинальности или конвенциональности языкового действия способами, недоступными как тем, кто изучает тексты в изоляции от контекста, так и тем, кто изучает контекст, не обращая внимания на языковые конвенции[366]. Вступая на путь анализа «идеологий», историк должен выявить присущие им конвенции на примере второстепенных фигур, не ограничивая свое исследование крупными или каноническими авторами (схожую установку мы находим у Лавджоя и Райхардта)[367].

«Идеология» в понимании Скиннера – это нейтральный термин, обозначающий любой набор языковых практик, разделяемый многими авторами и включающий в себя вокабуляры, принципы, посылки, критерии проверки знаний, проблемы и концептуальные различия [Tully 1988: 9–16]. На практике Скиннер склонен подчинять историческое исследование вокабуляров и концептуальных различий изучению общих конвенций и – в последнее время – риторик, свойственных «идеологиям»[368]. При этом анализ данных правил и проблем может быть облегчен (а не затруднен) более пристальным исследованием истории и использования понятий. Подобного рода изыскания, призванные продвинуть собственную исследовательскую программу Скиннера, нацелены на следующие вопросы: каковы самые значимые термины, которые использовались для выражения концептуальных различий? Когда и почему значения этих терминов наряду с обозначавшимися ими понятиями и спорами, в которых они использовались, подвергались изменениям? В какой степени эти изменения были результатом деятельности теоретиков? Насколько успешно теоретики убеждали свою аудиторию принять предложенные ими изменения? Когда и зачем появлялись неологизмы? В какой степени они принимались теоретиками, ставились ими под сомнение или отвергались?

Чтобы ответить на эти вопросы, и GG, и Handbuch предлагают набор научных стратегий и программ, нацеленных на систематическое историческое исследование вокабуляров и границ понятий. Они предполагают использование двуязычных, толковых и энциклопедических словарей, словарей синонимов, справочников и общих работ о языке исследуемого периода[369]. Подобного рода исследования могут существенно дополнить предположения Скиннера и его коллег об историческом бытовании абстрактных понятий, а также помочь отследить время и причины их появления. Что касается строгого исторического рассмотрения общих конвенций, управляющих «идеологиями», Handbuch призывает обратить внимание на специализированные истории теорий природы языка и семантики. Хотя Скиннер и подчеркивает важность исторического контекста,