Русская культура - Дмитрий Сергеевич Лихачев
Русская культура читать книгу онлайн
«Русская культура» – последняя, изданная посмертно книга выдающегося русского ученого-филолога, академика Дмитрия Лихачева. Это его «завещание», итог многолетних размышлений о русской и мировой культуре – и о самой России: удивительной, двойственной и во всем ищущей крайности…
Будущий академик родился еще до революции, в 1906 году. В его памяти отпечаталась вся Россия XX века – от «мастеровых и балерин» царской эпохи до сталинизма, блокады Ленинграда и «оттепели». Он знал Россию на протяжении века – но пишет так, будто прожил тысячу лет и свел ее историю в одну точку: в его книге «соседствуют» Ярослав Мудрый и Пушкин, Достоевский и Сергий Радонежский, иконописец Дионисий и Иван Грозный. Но, обращаясь к прошлому, Лихачев неизменно ищет ответы для настоящего – и призывает к ответственности за него.
Автор пишет о литературе и языке, живописи и зодчестве, национальном характере русских – и о культуре как «цельной среде», из которой нельзя изъять одну часть, не разрушив целого. Но это не холодная игра эрудиции, а размышление о добре и зле, личности и толпе, свободе в эпоху жестокости и бескорыстии совести – мысль, ведомая глубоким нравственным чувством.
Книга призвана помочь каждому читателю обрести сознание причастности к великой русской культуре – но не только. Это настоящий манифест гуманизма – и утверждение, что культура, по словам автора, сильнее и нужнее «армады танков».
Для кого эта книга
Для тех, кто интересуется русской культурой и историей.
Для всех приверженцев гуманизма и ценностей образованности.
Для тех, кто хочет понять Россию в ее сложности и противоречивости.
А вот на ту же тему замечательное стихотворение Атанаса Далчева «Вечер» в переводе Марии Петровых:
Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель
такой же рдяно-красный догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.
Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и словно на ее призыв протяжный
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчанье, в упоенье
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.
Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда – отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.
1930
Я встретил А. Далчева в 1973 году стариком на углу Русского бульвара и улицы Раковского – в самом шумном месте Софии. Нас познакомил П. Н. Динеков. Я не помню, какими словами мы обменялись, но живо помню только то ощущение покоя и тишины, которым вопреки шуму софийских вечерних улиц был окружен Атанас Далчев… А на следующий год, 1974-й, он прислал мне свою книжечку «Избранное».
Успехи медицины
Наконец-то медицина сделала благодатные открытия для всего человечества: оказалось возможным пересаживать человеку вместо больного сердца два здоровых (если, конечно, человек этого заслуживал), пересаживать печень, мозг, не говоря уже о таких пустяках, как кожа и кости. Просто удивительно! И как хорошо: теперь не страшны любые болезни, лишь бы вовремя, вовремя…
Потребность в здоровых органах возросла до крайности. И цена тоже. И все-таки «запчастей» не хватало. Велся строгий учет всем здоровым людям, всем здоровым органам. Ни один здоровый орган не должен был пропасть. Вовремя перехватить у умершего, лучше всего внезапно погибшего, опустить эти органы в особую жидкость, держать все это при особых условиях и… пересадить их достойному больному.
И как изменился весь социальный строй жизни. Общество разделилось на «бессмертных» (номенклатурные работники с хорошими анкетными данными) и на «запчасти», как называло себя в шутку остальное население. Правда, «бессмертные» представляли собой как бы некие комбинации, которые все время несколько перестраивались внутри (особенно когда пересаживался мозг или какие-нибудь железы), но зато анкетные данные, «автобиография», награды, ордена оставались вечно, а следовательно, «комбинация» могла вечно занимать свой ответственный пост.
Прогрессировала не только медицина. Прогрессировало и идейное воспитание. Церквей и в помине не стало, но некоторые «традиции» все же остались. Почему-то отмечали девятый и сороковой день после смерти. И в годовщину тоже ходили на кладбище, где в стройных буфетиках, как хрустальные бокалы, хранились урны с прахом «населения».
Наступила годовщина смерти попавшего в аварию молодого спортсмена. Но матери его некуда было пойти: все тело его разошлось по живым людям. И решила она отдать дань старому обычаю и пойти по тем людям, в которых «схоронен» был ее сын.
И первым решила навестить знаменитого литературоведа, которому пересажено было сердце ее сына. «Все-таки человек, верно, гуманный, литературой занимается. Поймет он материнское сердце. Не так страшно и разговор завести».
Позвонила. Открыли. Удивленно посмотрели. «Вы, наверно, рукописи предложить пришли?» – «Нет, но поговорить, повидать, по-родственному!»
Позвали профессора. Профессор сидел в столовой перед телевизором. Устал, выполнял срочное задание: готовилось новое собрание сочинений Достоевского и надо было доказать, что «Бесы» – подделка. Сложно – рукописи остались, но справился. И вот теперь отдыхал, наблюдая, как на экране мускулистая дама, стоя на голове, делала шпагат.
Когда позвали, недовольно крякнул: «И отдохнуть не дадут», но пошел и даже пригласил в кабинет. Придвинул стул. Сам сел напротив в уютное кресло.
«Петров, говорите? Иван Петрович? Олимпийский чемпион? Согласитесь, однако, что знать это неприятно». Схватился рукой за сердце: от жеста этого уже давно отвык, но теперь вспомнилось. Слегка затошнило, закружилась голова. «Нет, нет, избавьте, пожалуйста, от подробностей. В конце концов это совсем неделикатно с вашей стороны».
Когда мать ушла и знаменитый литературовед вернулся к телевизору, под конец выступлений мускулистой дамы он почти успокоился и подумал: «Но если чемпион, олимпийский, значит, до следующей пересадки сердца еще очень не скоро.
Надо будет подумать: «Записки из подполья» тоже бы печатать не следует. И черновиков не сохранилось! Из поликлиники Двадцать четвертого управления, наверное, уже не открепят».
Сколько зерен, рассыпанных на столе, может человек охватить взором сразу и не считая, не деля на группы – определить их число? Одно зерно – ясно, что одно. Два зерна – тоже не требует мысленного счета. Три – тоже. Четыре – уже возникает соблазн разбить на две группы по два зерна, чтобы лучше уяснить число. Но еще не считает. Пять – труднее, и счет в уме возможен. То же шесть. А семь и последующее число зерен, пожалуй, требует уже счета. Познание превращается в процесс. Во всяком случае, вы не можете сказать сразу, «не думая», – сколько лежит на столе.
И вот, если бы меня спросили – как представить себе «Высший разум», я бы сказал – это то, что способно охватить мысленным взором сразу всю Вселенную, и не только ту, что есть сейчас, но и ту, что была и будет, – во всех измерениях – и держать ее в сознании с такою же ясностью, «не считая», как мы можем осознать наличие одного, двух или трех
