Русская культура - Дмитрий Сергеевич Лихачев

«Et in Arkadia ego» («И в Аркадии я»). Смысл этого широко известного, но и неясного по происхождению изречения толковался различно. В эпоху рококо считали, что «я» (ego) – это смерть. Смерть заявляет о своем присутствии даже в счастливой Аркадии. В садах рококо при всей их «счастливой сущности» очень часто бывали могильные памятники или памятники, посвященные умершим – друзьям, родным. Такие памятники есть, например, в Павловском парке. В имении «Узком» под Москвой на одной из картин, изображающей сад, написан саркофаг с такой же надписью. Человек в самые счастливые моменты своей жизни должен был не забывать о своей смертности. В Этнографическом музее в Будапеште мне рассказывали, что женщина в первый же день своего замужества должна была делать первые стежки на своем саване. Этот саван делался красным. Через 25 лет он должен был быть готов, и женщина начинала вышивать синий саван. Еще через 25 лет она готовила себе белый саван. «Народное искусство не только красиво, – оно мудро», – сказала мне сотрудница музея.

Понимание другого, восприятие другого есть сознание существования меня самого за пределами меня. И это сознание особенно сильно, когда мы имеем дело с произведением искусства. Искусство расширяет наше я, позволяет женщине переселиться в мужчину, человеку добродетельному – в преступника и, несмотря на сопротивление зла, злому – в доброго, переселиться в другую эпоху, в другую среду, в человека другой религии или почувствовать себя собакой, лошадью («Холстомер»).

Всякое искусство в той или иной мере дублирует жизнь в представлениях автора. Если эти представления, отраженные в произведении искусства, в достаточной мере высоки, читатель или зритель может удвоить и утроить свой жизненный опыт. Он может оказаться в ситуациях, которые не только в его личном опыте отсутствовали, но о которых он даже не имел понятия. Искусство просто открывает нам новые миры со своими особыми законами. Лет двадцать тому назад я написал статью на тему «Легкий мир “Слова о полку Игореве”», где показал, что в этом произведении законы передвижения в пространстве и во времени совершаются иначе, чем в нашем мире.

В романах Достоевского действует другая человеческая психология, обнажен нравственный мир и пр. Особая роль принадлежит поэзии, вводящей нас в особый ассоциативный мир.

Следовательно, литература приумножает, обогащает человеческий опыт.

Человек, много читавший, может считать себя прожившим несколько жизней и иногда более сложных и высоких, чем его собственная.

Витражи часто бывали так высоко, что их нельзя было разглядеть.

Фриз Пантеона в Афинах, когда он был не в Британском музее, а на своем месте, тоже был «невидим» для зрителя.

Следовательно, архитекторы, скульпторы, витражисты и фрескисты творили для Бога, для правды, а не для зрителя, который часто не мог разглядеть детали.

В раннехристианской эстетике особое место занимают зрительные образы. В Послании Павла евреям говорится: «Все открыто перед очами Господа». Поэтому так часты в Священном Писании «очи души», «очи сердца». Библия – книга не только слов, но и зрительных образов. Иов отдает предпочтение глазам перед ушами, он говорит Богу: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь» (Иов, 42: 56). И так как «все открыто перед очами Господа», то в стенописях церквей с одинаковой старательностью выписываются даже те детали, которые снизу не видны молящимся, но «видны Богу». Н. Н. Воронин обратил внимание на то, что в Боголюбове рельефный орнамент охватывал храм даже в той его части, которая сразу же скрывалась строительством примыкающей к нему лестничной башни. Никакого обмана, никакой иллюзии, ничего скрытого от глаз Бога.

Одно из самых важных отличий человека от животных и от компьютерных машин – чувство юмора. Машина не может смеяться, хотя может выявлять, регистрировать смеховые ситуации (если человек проанализирует предварительно сам – какие ситуации могут вызывать смех (важно для ораторов, педагогов и пр.).

Но вот говорят: «Христос никогда не смеялся» – и даже еще серьезнее: «никогда не улыбался». Но! Это говорится на основании повествований о нем в евангелиях, а мог ли евангелист описывать Христа смеющимся, шутящим и пр.? Ведь это было просто невозможно, это было бы по-человечески бестактным, имея в виду всю трагичность описываемой жизни. Что касается улыбки, то улыбка не регистрировалась в дореалистическом литературном искусстве. Она воспроизводилась в скульптурах Античности (лицо Афродиты или Венеры часто изображается улыбающимся; и улыбается Богоматерь, обращаясь к своему Младенцу).

Но вот Бог явно смеялся, творя мироздание. Я уверен, что некоторых насекомых, рыб и пр. Бог создавал смеясь. И он создавал их для себя – не для нас, ибо самые смешные творения спрятаны им глубоко в воде или в скрытых от человеческих глаз местах.

Создавал ли Бог смешные ситуации – в истории, в жизни «малого значения»? Создавал! Я в этом уверен, глядя особенно на смешное самодовольство тупых чиновников, на наряды «диких» людей или некоторых «цивилизованных дам». Такого человеку, даже самому остроумному, не выдумать!

А в целом, глядя на созданный Богом мир, следует сказать, что Бог заботился и о своей «репутации». Заботился очень серьезно. Заботился о моральной оправданности своего творения. Говоря без шуток, с полной искренностью, именно христианство это заметило. Ибо оправдать сотворенные Богом страдания людей можно было только одним путем: путем собственного крестного пути. В истории Христа отражено что-то вечное, постоянно совершающееся. Бог не только 2000 лет назад страдал на кресте, – он страдает постоянно, всегда. Всегда его бьют, поругают на дворе Пилата.

Мои представления о мире («В чем моя вера»)

Умер человек. Умер близкий мне человек. Я не могу примириться с тем, что он будет забыт. Все хорошее и все плохое вокруг него забудется. Забудутся все его мечты, надежды, маленькие или даже большие заботы. Это непереносимо.

Забылись целые культуры. Мы представляем себе первобытного человека как совершенно примитивное, грязное существо. А у него были обычаи, представления о нравственности, фольклор, не дошедшая до нас своеобразная культура. Я верю в «пещерного человека».

Даже культура Древней Руси представляется нам упрощенно: «отсталая», «грубая» и пр. Это явно неверно. И одна из моих главных жизненных задач состояла в том, чтобы разбить это представление.

Даже представления о России XIX – начала XX века как об отсталой стране неверны, тенденциозны. В представлениях о прошлом действуют мифы.

«Страшный суд» должен охватывать не только всех людей, но и все историческое прошлое человечества, а может быть, и еще шире – весь существовавший мир и тот, что будет существовать. Иначе нельзя жить: должна