Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

мы активизировали бы воображение, занявшись систематическими поисками противоречащих друг другу объектов! Тогда бы мы увидели, как в великих образах, подобных корню, накапливаются противоречия между объектами. В таких случаях отрицание касается вещей, а не просто согласия на функционирование глагола или отказа от такового. Образы представляют собой психические первореальности. В самом опыте все начинается с образов.

Корень – это таинственное дерево, дерево подземное, дерево опрокинутое. Для него самая темная земля – словно пруд, хотя и без пруда – это тоже зеркало, странное тусклое зеркало, удваивающее всякую воздушную реальность при помощи подземного образа. Благодаря таким грезам философ, пишущий эти страницы, в достаточной степени отмечает, какой избыток смутных метафор втягивает его, когда он грезит о корнях. Извинить его может лишь то, что, читая книги, он достаточно часто сталкивался с образом дерева, растущего в обратную сторону, дерева, чьи корни, словно легкая листва, трепетали на подземном ветру, тогда как ветви были крепко укоренены в голубом небе.

К примеру, такой большой любитель растений, как Лекенн, поведав об опыте Дюамеля, на самом деле перевернувшего молодую однолетнюю иву, чтобы ветви стали корнями, а корни шелестели листвой в воздухе, пишет:

Иногда, отдыхая в тени дерева после работы, я дохожу до полупотери сознания, смешивающего землю и небо. Я думаю о листвах-корнях, жадно пьющих небо, и о корнях, сочетающих чудесную листву с чудесными ветвями и вибрирующих под землей от удовольствия. Растение для меня – это не просто стебель и несколько листьев. Я вижу его и с этой второй листвой, трепещущей и сокрытой[386].

Это психологически полный текст, поскольку тексту Лекенна предшествует его рационализация в опыте Дюамеля. «Над тем, истинность чего доказал Дюамель, можно и погрезить», – соглашается наблюдатель. Так с реальностью смешиваются всевозможные грезы о черенках, привоях и отводках. Но откуда происходит такая практика? Любой позитивный ум ответит, что она берется «из опыта» и что удобный случай научил первых земледельцев искусству привоя. Но, может быть, философу, исследующему образы, позволят, наоборот, отстаивать привилегию грез. Он вспоминает, что в своем маленьком саду посадил безбрежные леса и долго грезил подле победоносных рядов саженцев, где разводил виноград отводками у кромки посадок люцерны. Да-да, к чему отвергать «научную гипотезу» о грезах, предшествующих техническим методам? И разве первые опыты по размножению черенками не были навеяны столь часто встречающейся и могущественной грезой о перевернутом дереве?

В связи со столь многочисленными и разнохарактерными образами, обыгрывающими столько противоречий, надо ли удивляться, что слово «корень», употребляемое в психоанализе, дает о себе знать по несметному богатству ассоциаций? Это индуцирующее слово, слово, вызывающее грезы, слово, попадающее в наши грезы. Произнесите его плавно по любому поводу, и оно унесет грезовидца в его отдаленнейшее прошлое, в его глубочайшее подсознание, и даже за пределы того, чем когда-либо была его личность. Слово «корень» помогает нам дойти до корня всех слов, до коренной потребности выражения образов:

Les noms perdus de ma présence humaine

S’en allaient à leur tour vers les arbres dormants.

Утраченные имена моего человеческого присутствия

Ушли, в свою очередь, к спящим деревьям.

(Delétang-Tardif Y. Tenter de vivre, p. 14)

Достаточно понаблюдать за деревьями в земле, где они спят всеми своими корнями, чтобы отыскать в «утраченных именах» человеческие непреложности. Тем самым дерево указывает одно из направлений грез:

Au dehors l’arbre est là et c’est bon qu’il soit là,

Signe constant des choses qui plongent dans l’argile.

Наружу дерево выходит вон там, и хорошо, что оно там,

Это постоянная примета вещей, погружающихся в глину[387], —

говорит редкостный поэт, умеющий прочитывать доминирующую примету вещей. Благодаря этому он, подобно Виктору Гюго, обретает «рядом с корнями»…

…Le revers ténébreux de la création.

…Сумрачную изнанку творения.

(La Légende des Siècles. Le Satyre)

У того, что на земле поистине крепко, с точки зрения воображения, есть глубокий корень. На взгляд Виктора Гюго, «город растет, словно лес. Кажется, что фундамент наших жилищ – не фундамент, а корни, живые корни, по которым струится древесный сок»[388].

Точно так же стоит персонажу Вирджинии Вулф подержать в руке стебелек, как получается корень:

Я держу в руке стебелек. Да я и сам стебель. Корни мои погружаются в глубины мира, сквозь сухую глину и влажную землю, сквозь свинцовые и серебряные жилы. Тело мое теперь превратилось в волокно. Все потрясения отзываются во мне эхом, а вес земли давит мне на ребра. Там в вышине глаза мои стали слепыми зелеными листьями. Я – маленький мальчик, одетый в серую фланель[389].

Психоаналитик, практикующий сны наяву, моментально распознáет грезу о нисхождении. Ей свойственна чудесная онирическая легкость. Грезовидец телом и душой следует, куда его влечет объект: он стебель, а потом корень, он знает всю жесткость лабиринта; словно рудоносная жила, он скользит в тяжелой земле. В конце этого превосходного онирического свидетельства мы не стали убирать фразу: «Я – маленький мальчик, одетый в серую фланель», чтобы продемонстрировать, с какой непринужденностью, словно простым щелчком, Вирджиния Вулф умеет возвращать грезящих в реальность. По существу, в переходе от реальности к грезам ощущается непрерывность, однако – важнейший парадокс – любой переход от грез к реальности прерывен. Всякое пробуждение есть краткое всплывание.

В этом романе Вирджинии Вулф можно найти и другие грезы о корне: «Мои корни спускаются сквозь свинцовые жилы, сквозь серебряные жилы, сквозь сырую почву, дышащую болотными испарениями, до самого центрального узла, состоящего из дубовых волокон» (р. 92). И тот же грезящий показывает нам спутанную жизнь тесно растущих деревьев: «Корни мои обвились вокруг земного шара, словно корни растений в цветочном горшке» (р. 26). Таков еще один способ охватить всю землю коварными корнями. Тот же образ живет в одном из стихотворений Реверди:

Les racines du monde

pendent

par-delà la terre

Корни мира

свисают

через всю землю.

(Reverdy P. Plupart du Temps, р. 353)

Порою образ корня, в отличие от того, что мы видим у Вирджинии Вулф, одушевляет не только страницу, но и целое произведение. Прочтите, к примеру, повесть Михаила Пришвина «Женьшень», и вы узнаете всю мощь