Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

Читая эти страницы, как и некоторые другие, последователи Отто Ранка без колебаний поставят диагноз: родовая травма. Но Белый связывает свои впечатления ползучего существа с любым рождением. А ведь всякие значительные грезы в нас – это некое рождение. Похоже, что для Белого все начинается с вытягивания, вытягиваясь медленно и болезненно. Материально сознание рождается из какого-то растяжения, динамически – из колыхания. Это и есть рептилиеобразное воображение. Это воображение земного существа, бродящего по черным подземным ходам.

Только земное и подземное воображение может способствовать прочтению столь необычайных грез. При отсутствии подготовки к материальным и динамическим образам мы утрачиваем благотворность обнаруженных писателем первозданностей. Как иначе воспринять индуктивный динамизм грез, подобных вот этой:

Предлиннейший гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади; змееногий, усатый, он потом перерезался; он одним куском захаживал к нам отобедать, а другой – позже встретился: один пошел к нам ужинать, а другой позже встретился: на обертке полезнейшей книжки «Вымершие чудовища»; называется он «динозавр»; говорят – они вымерли;

еще я их встречал: в первых мигах сознания[383].

В сущности, змея – нечто вроде выпуклого подземелья, живого дополнения к лабиринту. По существу, Белый обретает синтез образов лабиринта и образов змеи, не забывая финального фаллического образа, пережитого так отчетливо, что он избавляет от предшествовавших тревог:

Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак; за мной гонятся гады…

– этот образ родственен с образом странствия по храмовым коридорам в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом…

XI

Само собой разумеется, для воображения всякое ползучее существо сродни змее.

Червь, который мог бы сделаться предметом литературной монографии, весьма часто воспринимается как набросок рептилии.

Читая Бёме, мы встретим много примеров с контаминацией образов червя и змеи.

Например, для воображения огня нет ничего обычнее сравнения пламени с гадюкой. Бёме же говорит попросту о «прекрасном черве, блещущем лишь в огненном зареве» (I, р. 319).

Среди животных, располагающихся под земным знаком, следует упомянуть еще и муравьев, которых один старый переводчик апулеевского «Золотого осла» в 1648 г. называет «юркими питомцами земли».

Существует множество легенд, где муравьи фигурируют как стражи сокровищ. Приведем лишь один пример, взятый из «Бестиария» Филиппа Танского:

В Эфиопии есть муравьи, большие, точно собаки; они собирают золотой порошок в реке, что там течет; но никто не приблизится к их сокровищам из страха быть искусанным и погибнуть. Жители того края придумали хитрость: они посылают к сим муравьям кобыл, каковым случается там жеребиться, будучи груженными раскрытыми сундуками; муравьи наполняют эти вместилища золотом; и тогда жеребят заставляют ржать, после чего кобылы уносятся прочь.

(Langlois. III, р. 19, см. также Геродот, III, 10)

Геркулесова сила муравьев также заслуживает быть отмеченной. С точки зрения Рейсбрука Великолепного[384], «сие малое насекомое… одарено силой и благоразумием, и жизнь его весьма сурова» (L’Ornement des Noces spirituelles. Trad. 1928, p. 114).

К тому же, например, в индийском фольклоре муравейник часто ассоциируется со змеей; так, в муравейнике змея скручивается в спираль. Во многочисленных текстах в муравейниках бывают скрыты клады, а охраняют их змеи (ср. Vogel J. Ph. Indian Serpent lore, p. 28).

Глава 9

Корень

Никто не знает – а вдруг его тело – растение, выращенное землей, чтобы дать имя желанию.

Люсьен Беккер

I

Философская привилегия первообразов состоит в том, что при их изучении, в связи с любым из них, мы можем разбирать почти все проблемы метафизики воображения. В этом отношении особенно удобен образ корня. Подобно образу змеи, он соответствует взятому в юнгианском смысле архетипу, погребенному в бессознательном всех рас, и, в промежутке от наиболее проясненной части духа до уровня абстрактного мышления, архетип этот может создавать множество метафор, всегда простых и понятных. Тем самым и в высшей степени реалистичный образ, и весьма вольные метафоры проходят сквозь все пласты психической жизни. Психолог, который займется подробным изучением всевозможных образов корня, подвергнет исследованию всю человеческую душу. У нас нет возможности написать об этом целую книгу, и потому мы собираемся посвятить этому главу.

Драматические ценности корня сгущаются в одном-единственном противоречии: корень есть живая смерть. Эта подземная жизнь интимно нами прочувствована. Грезящая душа знает, что такая жизнь – это долгий сон, расслабленная и медленная смерть. Но бессмертие корня находит неопровержимое доказательство, ясное доказательство, на которое весьма часто ссылаются, как, например, в Книге Иова (14, 7 и 8).

Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут; если и устарел в земле корень его, и пень его замер в пыли.

Грандиозны скрытые образы, проявляющиеся вот так. Воображение всегда стремится сразу и грезить, и понимать, грезить, чтобы лучше понимать, а понимать, чтобы лучше грезить.

Если рассмотреть корень как динамический образ, то окажется, что он в равной степени наделен самыми несходными силами. Это одновременно и сила опоры, и пробуравливающая сила. В пределах двух миров – воздушного и земного – образ корня парадоксально одушевляется в двух направлениях, в зависимости от того, грезим ли мы о корне, возносящем к небу соки земли, или же о корне, работающем в царстве мертвых, для мертвых. Например, хотя крайне заурядными считаются грезы о корне, окрашивающем распустившийся цветок, все же можно найти редкостные и прекрасные образы, придающие созерцаемому цветку своего рода силу укоренения. Таков превосходный образ Люка Декона, и Леон-Габриэль Гро справедливо объясняет его динамикой «буйства упования», динамикой пробуравливающей надежды:

La fleur a donné les racines immenses

La volonté d’aimer malgré la mort.

Цветок пустил глубокие корни

Такова воля любить вопреки смерти[385].

II

Корень есть всегда некое открытие. Грезят о нем больше, нежели его видят. Когда мы его обнаруживаем, он удивляет: разве это не камень в сочетании с шевелюрой, не гибкое волокно в сочетании с твердым деревом? Он дает нам пример противоречий в вещах. Диалектика противоположностей в царстве воображения осуществляется при помощи объектов, в оппозициях субстанций, отличающихся друг от друга и как следует овеществленных. Насколько