Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

наготы: замечательное свойство этого лица – то, как оно собрано, как в чертах его отпечатались змеиные движения, – тем самым его яростная агрессивность становилась зеркалом животного, и некогда человеку именно так предстояло превратиться в змею, стать змееподобным. В этом-то и состоял смысл его наготы: это нагота подвергающегося метаморфозе. Он был наг, словно животное, а не как человек.

(Le Livre du Souvenir. Trad., p. 178)

В первой главе книги «Земля и грезы воли» мы говорили, что твердые и крепкие виды материи показывают образы нашей воли. Некоторые животные – и змея среди них – дают нам особые уроки воли; они напоминают нам о сходных явлениях животной воли. Судороги обвитого змеями Лаокоона реагируют на витки тех, кто его обвивает.

Таковы подобия, которые умеет изображать современная литература с ее новейшим искусством обращения к образам напрямую, без всякого живописания. В «Черном музее» Пьейра де Мандьярга[375] читаем (р. 94):

Лаокоон притягивает свои взгляды, а судороги группы кажутся ему в той же мере и вызовами, каковые надо немедленно принять, и приглашениями к взаимодействию между камнем и кожей…

А вот как грезовидца застает наваждение змеиной наготы (р. 95):

Благодаря любопытному обману чувств кажется, будто группа одушевляется от прикосновения к нагому человеку; и все же камень остается камнем, и все же не бывает другого чуда, кроме этой немного причудливой природы, что позволяет нашему человеку нарушить свою привычную форму, чтобы слиться со всеми объектами желания при единственном условии сохранения собственного объема.

Писатель – тоже материя и движение образов; он хочет переживать весьма специализированные движения рептилий, объединенные обвивающей агрессивностью с движениями Лаокоона:

Видите, как он теперь вытягивается? Он снова превратился в головокружительную спираль, набрасывающуюся на благородного старика; в некоторые моменты ослепленному взору предстает не более чем мальстрем бледно-золотых отблесков, пробегающих по мрамору так, будто они вот-вот в нем увязнут; затем хлещущая нить, напоминающая тонких древесных рептилий Индонезии (Insulinde), нависает под мускулистым рельефом статуи; все это утолщается до тех пор, пока не становится чем-то вроде гидры или кальмара; и вот – выводок толстых змей, вышедших из рук, ног и всего тела человека, и змеи сливаются с его окаменелым изображением.

Итак, руки и ноги сами представляют собой нечто рептилиеобразное. Динамическое воображение выражает уподобление существа, подвергшегося нападению, существам нападающим. Кажется, будто сам камень отвечает на колыхания змей. Речь идет уже не о разглагольствовании в духе Шопенгауэра, молчит ли Лаокоон или кричит. Пьейр де Мандьярг динамически встал на сторону змей. Если он и навострил уши, то лишь для того, чтобы сказать, что нам «не хочется больше слышать непрестанный шум стремительных колец», шум, «напоминающий мнущиеся ремешки». На следующей странице после того, как певчие птицы устроят экзорцизм этого шума, змеиный узел развяжется, и наваждение, в котором действует Лаокоон, ослабеет, подготовив досужего читателя к новым образам, к новому напряжению.

Приведенная страница из Пьейра де Мандьярга могла бы служить темой подлинной териодрамы[376], в том же смысле, в каком Морено говорит о социодраме. По существу, воображение часто ощущает потребность соизмерять себя с животными. Наши средства воображаемой агрессивности столь многочисленны, что нам необходимо коллекционировать типы животной агрессивности, чтобы как следует познать себя динамически. Творчество Лотреамона во многих отношениях представляет собой альбом териодрам. В воображаемом плане оно помогает нам реализовать вселенную нашего скотства.

Те же уроки динамического воображения мы получим, если будем рассматривать змею как анимализированное подлежащее к глаголу «проскальзывать». Так, Бёме в «Трех принципах» пишет (Trad., t. II, р. 12): «Демон… проскользнул в змею». Мы не можем смотреть на это скользящее животное иначе, как наблюдая за его скольжением, за его извивами. Тем самым здесь обретают свою фигуральную этимологию весьма абстрактные смыслы типа «шепнуть кому-нибудь словечко»[377], хотя они и прошли несколько этажей метафор.

Впрочем, в такой механике животного скольжения мы встречаем множество динамических образов, уже отмеченных в нашей главе о хождении по лабиринту:

…Parfois l’éclair bleuâtre d’un reptile

Éclaire brusquement l’horreur de ses caveaux,

Порою голубоватая молния рептилии

Резко освещает мерзость ее подземелий, —

говорит Лоран Тайяд[378] (Poèmes élégiaques. Oeuvres. I, р. 121), объединяя два образа – лабиринта и змеи.

Но здесь можно разглядеть лишь мимолетный образ. Мы же собираемся показать, что он обозначает движение образов, которое может увлечь все существо до самых его глубин. Подобно тому, как мы завершили главу о лабиринте страницей из Белого, мы можем почерпнуть из того же источника заключение и главы о змее.

Грезы Белого фактически смешаны с воспоминаниями о лабиринтах и с впечатлением щупальцев. Их оживляют змеи:

…я одной головой еще в мире: ногами – в утробе;

утроба связала мне ноги: и ощущаю себя –

змееногим;

и мысли мои – змееногие мифы, переживаю

титанности[379].

<…> Змеи ползают – в нем [в самом теле ребенка],

вкруг него; наполняют его колыбель[380].

История о змеях в колыбели Геракла не навевает нам сокровенности мифа. Подстерегаемая внешними образами, она тотчас же трактует сокровенный миф как борьбу рук с внешним врагом. И наоборот, полная грез история нашего поэта сообщает о борьбе с внутренней рептилией, с сокровенным врагом, извивающимся в его собственном теле. Белый пишет:

Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни:

– ощущение мне – змея: в нем – желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое, громадное тело Титана; Титан – душит меня и сознание вырывается: вырываюсь – нет его… —

за исключением какого-то пункта, низверженного

– в нуллионы Эонов!

– осилить безмерное…

Он – не осиливал[381].

Да-да, сознание убегает, – побыв мгновение горячим в брызнувшей энергии, а затем холодным, оно ускользает, у него нет очертаний, оно колышется в мускулах, под кожей, вздувая бедро, словно крупная рептилия… Грезьте в само́й материи вашего тела, пытаясь обрести первозданные силы, – если же ваше первое ощущение было поистине титаническим, вы пробу́дите образы Титана, ворочающего змеями в своей колыбели. И тогда вы поймете ужас и истинность формулы Белого: ощущение – это змея.

Впоследствии ощущение артикулируется, вычленяется, локализуется. Однако в наших первых грезах – а мы не можем отделить наши первые грезы от первых ощущений – оно представляет собой вздувание, которое распространяется, вздувание, наполняющее все тело.

В дальнейшем