Города - Вальтер Беньямин

отчуждает город у парижан. Они больше не чувствуют себя в нем дома. Они начинают осознавать бесчеловечный характер большого города. Монументальное произведение Максима Дюкана Париж обязано своим появлением этому осознанию. Jérémiades d’ún Hausmannisé[111] сообщают ему форму библейского плача.

Истинной целью османовых работ было предохранение города от гражданской войны. Он хотел сделать так, чтобы возведение баррикад в Париже навеки стало невозможным. В тех же видах уже Луи-Филипп ввел торцовые мостовые. Тем не менее в февральской революции баррикады сыграли свою роль. Энгельс изучает тактику баррикадных боев. Осман стремится предотвратить их двумя путями. Ширина улиц должна сделать невозможным возведение баррикад, а новые улицы должны были стать кратчайшим путем между казармами и рабочими кварталами. Современники окрестили это предприятие «L’embellissement stratégique»[112].

Fais voir, en déjouant la ruse,

Ô République à ces pervers

Ta grande face de Méduse

Au milieu de rouges éclairs.

Chanson d’ouvriers vers 1850[113] (Adolf Stahr. Zwei Monate in Paris. Oldenburg, 1851. II. P. 199)

Баррикада вновь воскресает при Коммуне. Она стала прочна и надежна как никогда. Она тянется поперек больших бульваров, часто достигает высоты второго этажа и прикрывает собою расположенный за ней окоп. Как Коммунистический манифест оканчивает эпоху профессиональных заговорщиков, так Коммуна кладет конец фантасмагории, владевшей детством пролетариата. Коммуна рассеивает иллюзию, будто задача пролетарской революции – рука об руку с буржуазией завершить дело 1789 года. Эта иллюзия господствует в период с 1831 по 1871 год, от Лионского восстания до Коммуны. Буржуазия никогда не разделяла этого заблуждения. Ее борьба против общественных прав пролетариата начинается уже во времена Великой революции и смыкается с филантропическим движением, которое эту борьбу прикрывает, а при Наполеоне III достигает своей высшей точки. При Наполеоне III появляется монументальный труд филантропического направления: Ouvriers européens[114] Ле Пле. Наряду с закрытой позицией филантропии буржуазия неизменно занимала открытую позицию классовой борьбы. Уже в 1831 году она признает в Journal des Débats: «Любой фабрикант на своей фабрике живет как плантатор среди своих рабов». Беда старых рабочих восстаний в том, что их не направляет никакая теория революции, – но, с другой стороны, это же явилось и условием той непосредственной энергии и того энтузиазма, с которым эти восстания притязают на производство нового общества. Этот энтузиазм, своего апогея достигающий в Коммуне, на время привлекает на сторону трудящихся лучшие элементы буржуазии, однако ведет трудящихся к тому, чтобы в конце концов покориться худшим ее элементам. Рембо и Курбе выступают за Коммуну. Пожар Парижа становится достойным завершением разрушительного дела Османа.

Мой добрый отец приезжал в Париж.

Karl Gutzkow. Briefe aus Paris. Leipzig, 1842. I. P. 58.

Бальзак первым заговорил о руинах буржуазии. Однако лишь сюрреализм позволил на них взглянуть. Развитие производительных сил обратило в руины символы желания предшествующего столетия еще прежде, чем рухнули представляющие их монументы. Это развитие в XIX столетии эмансипировало технику оформления от искусства так же, как в XVI столетии науки освободились от философии. Начало полагает архитектура в инженерной конструкции. Следом идет воспроизведение природы в фотографии. Порождение фантазии готовится стать практичным в рекламной графике. Поэзия в фельетоне подчиняется монтажу. Все эти продукты готовы отправиться на рынок в качестве товара. Однако пока они еще медлят на пороге. Эта эпоха порождает пассажи и интерьеры, выставочные залы и панорамы. Они – остатки мира грез. Использование элементов грез по пробуждении – классический образчик диалектического мышления. Поэтому диалектическое мышление есть орган исторического пробуждения. Ведь каждая эпоха не только грезит о следующей, но и рвется в этих грезах к пробуждению. Она несет в себе собственный конец и развертывает его – как понял это уже Гегель – путем хитрости. С потрясением основ товарной экономики мы начинаем узнавать в монументах буржуазии руины еще прежде, чем сами они рухнут.

Гашиш в Марселе

Предварительное замечание: Один из первых признаков того, что гашиш начинает действовать, – «смутные предчувствия и ощущение стесненности; приближается нечто чуждое, неизбежное <…> в уме встают образы и цепочки образов, давно вытесненные воспоминания, целые сцены и ситуации, сперва они вызывают интерес, порой удовольствие, и наконец, когда никак нельзя от них избавиться, начинают утомлять и мучить. Всё происходящее, в том числе то, что сам он говорит и делает, человека поражает и ошеломляет. Собственный смех, все собственные высказывания воздействуют на него как внешние события. Он достигает переживаний, близких к озарению, к просветлению <…> Пространство может расширяться, пол проваливаться, появляются атмосферные ощущения: чад, непроглядность, тяжесть воздуха; краски делаются ярче, начинают сиять; предметы становятся красивее или же делаются громоздкими и угрожающими <…> Всё это разворачивается не континуально, а напротив, протекает в постоянном чередовании между состояниями сна и яви, некое постоянное и в конечном счете изматывающее метание между совершенно различными мирами сознания; погружаться в них и снова выныривать человек может прямо посреди фразы <…> Обо всём этом подвергшийся опьянению сообщает нам в такой форме, которая большей частью весьма заметно отклоняется от нормы. Связи даются ему трудно из-за того, что всякое воспоминание о прошедшем внезапно обрывается, мысль не оформляется в слова, а вся ситуация приобретает такую навязчивую комичность, что гашишист целыми минутами бывает не способен ни на что, кроме смеха <…> Воспоминание об опьянении бывает поразительно четким». – Удивительно, что отравление гашишем до сих пор не было исследовано экспериментально. Превосходнейшее описание гашишного опьянения оставлено Бодлером (Paradis artificiels). Из: Joёl und Fränkel. Der Haschisch-Rauch // Klinische Wochenschrift. 1926. V. 37.

Марсель, 29 июля. В семь часов вечера после долгих колебаний принял гашиш. Днем был в Эксе. Лежу на постели с безусловной уверенностью, что тут, в стотысячном городе, где меня никто не знает, мне не помешают. И однако же мне мешает плачущий ребенок. Думаю, что прошло уже три четверти часа. Но нет, всего только двадцать минут… Итак, лежу на постели; читаю и курю. Напротив меня этот неизменный вид на ventre[115] Марселя. Улица, так часто виденная, как ножевой разрез.

Наконец вышел из отеля, и мне показалось, что действие должно было пройти или сделаться таким слабым, чтобы можно было обойтись без этой предосторожности и пойти на улицу. Первая остановка – кафе, угол улиц Cannebière и Cours Belsunce. Глядя со стороны гавани – то, что справа, то есть не мое обычное. Что теперь? Только некоторое блаженство, ожидание, что люди будут обходиться с тобой любезно. Чувство одиночества