Города - Вальтер Беньямин

уходит просто мгновенно. Моя трость начинает доставлять мне особенную радость. Так нежен делаешься: боишься, что тень, падающая на бумагу, может ее повредить. – Пропадает отвращение. Читаешь надписи на писсуарах. Не удивился бы, если бы вон тот или этот ко мне подошел. Но они этого не делают, и это мне тоже всё равно. Впрочем, здесь для меня слишком шумно.

Тут в свои права вступают временные и пространственные притязания, которые заявляет гашишист. А они, как известно, у него абсолютно царские. Для того, кто поел гашиша, Версаль не так уж велик, а вечность длится не уж так долго. И на фоне этих непомерных измерений внутреннего переживания, этой абсолютной длительности и безмерного пространства, чудесный, блаженный юмор тем охотней гостит в контингенциях мира пространства и времени. Я бесконечно чувствую этот юмор, когда узнаю в ресторане Бассо, что горячая кухня только закрылась, в то время как я только сел за стол, чтобы отведать вечности. Но и после этого тем не менее чувство, что всё кругом ярко, людно, оживленно, и таким и останется. Надо сказать, как я нашел свое место. Меня интересовал вид на vieux port[116], открывающийся с верхних этажей. На ходу, снизу, я приметил свободный столик на балконе третьего яруса. Но в конце концов добрался только до второго. Большинство столиков у окна было занято. Тогда я пошел к одному совсем большому столу, который только-только освободился. Однако в мгновение, когда я садился, несообразность – одному занять такой большой стол – показалась мне до того постыдной, что я пошел прямо через весь этаж в противоположный конец и сел там у маленького столика, который только там уже смог заметить.

Но еда была позже. Сперва – маленький бар у гавани. Я собрался уже было в растерянности повернуть назад, потому что и оттуда тоже как будто звучал концерт с духовым оркестром. Едва сумел сообразить, что это просто вой автомобильных клаксонов. По пути к vieux port – уже эта чудесная легкость и определенность шага, которая каменную, нечленораздельную поверхность большой площади, которую я переходил, превратила для меня в поверхность проселочной дороги, по которой я, бодрый путник, уходил под покровом ночи. Это потому, что Cannebière я в это время еще избегал, будучи не вполне уверен в своих регуляторных функциях. Тут в этом маленьком портовом баре гашиш пустил в ход свои настоящие, канонические чары с такой примитивной остротой, как я того до сих пор, пожалуй, еще не испытывал. А именно – он превратил меня в физиогномиста, по крайней мере в наблюдателя физиономий, и я пережил нечто в моем опыте совершенно уникальное: я прямо вгрызался в лица вокруг себя, часть которых были удивительно грубыми и отвратительными. Лица, которых я обычно избегал бы по двум причинам: я не желал бы привлекать к себе их взгляды и сам не смог бы вынести их брутальности. Довольно дальний это был аванпост, этот кабак. (Думаю, последний, который мне было безопасно посещать и который я, в опьянении, вычислил с такой уверенностью, с какой в глубокой усталости можно так точно налить стакан до краев, не пролив ни капли, как на свежую голову это никогда не выйдет.) По-прежнему довольно далеко от Rue Bouterie, но всё равно там не сидело уже ни одного буржуа; в крайнем случае – рядом с настоящими портовыми пролетариями пара мелкобуржуазных семейств, живущих поблизости. Тут-то я и понял, как художнику – не так ли было это у Рембрандта и у многих других? – отвратительность могла представляться истинным резервуаром красоты, вернее сказать, ее сокровищницей, изувеченной горой со всем скрытым внутри нее золотом, проблескивающим из черт, взглядов, морщин. Особенно запомнилось бесконечно животное и пошлое мужское лицо, в котором я вдруг с содроганием увидел «морщину отречения». В особенности такое действие оказывали на меня мужские лица. Тут началась надолго затянувшаяся игра: в каждом лице мне являлся кто-то знакомый; иногда я знал имя, иногда нет; эта иллюзия пропала, как пропадают иллюзии во сне – то есть не пристыжена и не скомпрометирована, но мирно и радостно, как существо, исполнившее свой долг. В таких условиях речи не могло быть об одиночестве. Был ли это я сам себе компанией? Нет, пожалуй, всё же не так откровенно. И не знаю, могло ли бы меня тогда это так обрадовать. Скорее так: я сам для себя сделался самым прожженным, тонким и бессовестным сводником и подталкивал к себе предметы с двусмысленной уверенностью человека, основательно понимающего и изучившего желания своего заказчика. – И тут потянулось еще полвечности, пока снова не появится официант. Вернее, это я не мог дождаться его появления. Я пошел к бару и расплатился у стойки. Принято ли в таких кабаках давать чаевые, не знаю. Но в другое время я бы в любом случае что-нибудь дал. Под гашишем, вчера, я был скорее скуп; от страха бросаться в глаза какими-нибудь экстравагантностями я как раз и начинал бросаться в глаза.

То же и у Бассо. Сперва я спросил дюжину устриц. Официант захотел тут же услышать заказ на следующее блюдо. Я назвал что-то обычное в этих краях. Он вернулся сообщить, что оно закончилось. Тогда я походил по меню вокруг этого блюда и как будто хотел заказать всё по очереди, потом мне на глаза попалось название следующего сверху, и так далее, пока не дошел доверху. Но то была не только прожорливость, но и предельная вежливость по отношению к блюдам, которые я не желал обидеть своим отказом. Короче говоря, остановился я на pâté de Lyon[117]. «Львиный паштет, – подумал я с веселым смехом, когда тот аккуратно лежал передо мной на тарелке, а потом с презрением: – Это нежное заячье или цыплячье мясо – что бы оно там ни было». Для моего львиного голода не представилось бы несоразмерным утолить его львом. Впрочем, про себя я был убежден, что как только закончу у Бассо (было это в половине одиннадцатого), пойду куда-нибудь еще и поужинаю в другой раз.

Но сперва еще дорога к Бассо. Я шел по набережной и читал одно за другим названия пришвартованных там лодок. За этим занятием меня охватило непостижимое веселье, и я по очереди улыбался в лицо всем именам Франции. Любовь, которую обещали лодкам эти имена, казалась мне удивительно прекрасной и трогательной. Только мимо какого-то «Аэро II», напомнившего мне о воздушной войне, я прошел угрюмо, точно так же как только что в баре, из которого я вышел, мне приходилось обходить взглядом некоторые чересчур