Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

«Воспротивиться» этому мысленному «приказу»? Но как? Создание того, что будет расходиться с культур­ным кодом города, сразу же покажется чужеродным, едва ли не враждебным, «не своим». Архитектор вряд ли захочет реализовать такой проект. Если даже и захо­чет — воспротивятся те, кто принимает окончательные решения; те, кто дает деньги на проект, или те, кто его исполняет. Слишком много желаний и воль должны сов­пасть, чтобы архитектурное сооружение реализовалось в камне. Всегда окажется так, что «желания и воли» в абсолютном большинстве хотят достраивать город, не разрушая его кода.

Так город сам, через заложенный в нем культурный код, определяет правила, по которым его будут дост­раивать. Расти он может, только сохраняя свой зало­женный в XVIII столетии дух.

По мнению многих ученых, в XVII—XVIII веках в Европе появляется город нового типа. Средневековые города были местами, где господствовал один язык и одна письменность. То есть средневековый город был погружен только в свою, местную культуру. Город нового времени космополитичен, открыт, в нем звучат раз­ные языки и применяются разные виды письменности.

Вообще-то такой город — это «воспоминание о бу­дущем», потому что и Рим, и Карфаген, и крупные горо­да древнего Переднего Востока тоже были космополи­тичны, многоязычны и даже официальные документы писали на разных языках. Но по сравнению с европей­ским Средневековьем — шаг вперед. Лондон конца XVI— XVII веков был космополитичным разноязыким городом, а знание иностранных языков, прослеживаемое в коме­диях Шекспира, ученые давно объясняют просто: тако­ва была атмосфера Лондона того времени. Изучение иностранных языков было модой, учебники и разговор­ники печатались большими (для того времени) тиража­ми. Печатались, впрочем, и памфлеты против иностран­цев, учебников и тех добрых англичан, которые учатся всяким глупостям.

Такими же городами были и Антверпен, Париж, Ам­стердам, Кале. Таким городом вовсе не была Москва — но был Петербург. «Существенно не только то, что финны, шведы, немцы составляли заметные части насе­ления города. Еще важнее степень участия выходцев из этих этнических слоев в деятельности таких культур­ных центров, как Академия наук (что легко можно оце­нить по печатным изданиям)»[93].

Вторая особенность города Нового времени — его свободная структура. Средневековый город был жест­ко распланирован, его пространство разделено между гильдиями, цехами, а на Руси — еще и между посадами «черными», государственными и «белыми» — принадле­жащими частным лицам, боярам. Впрочем, и в Европе были частновладельческие города или кварталы в горо­дах. Уже в XVIII веке город Умань — весь, целиком, был собственностью князя Понятовского. Всего же князьям Понятовским принадлежало 62 города.

«В истории европейского города можно наметить границу, отделяющую цеховой город ганзейского типа, жесткая вертикальная структура которого определяет­ся системой гильдий, и приобретающие с XVII в. осо­бую значимость города более свободной структуры. Так, в Англии города с жесткой структурой, как Йорк, занимавшие около 1600 г. первые места, за два следую­щих века были оттеснены Манчестером, Ливерпулем, Бирмингемом... В России в XVII—XVIII вв. осуществля­ется сдвиг от военного города-крепости к преимущест­венно торговому и административному центру. По-видимому, одно из основных отличий нового европейского города и от традиционного азиатского, и от предшест­вующего типа ганзейского торгового города заключает­ся именно в относительно большей открытости струк­туры»[94].

И наконец, еще одна черта, типичная для города Но­вого времени. Людям из эпохи телевизора и компьюте­ра, наверное, самые шумные города XVIII века показа­лись бы... ну, скажем так, несколько скучными. Но со­временники думали иначе. В кипении деловой жизни города вели общие дела, пили вино, учились доверять друг другу те, у кого в деревнях или средневековых го­родках никогда бы не оказалось ничего общего. Смер­тельно занятые жители города не обращали внимания на условности, страшно важные еще поколение назад. Тайные пороки переставали быть тайными — да и не так велики были еще города, чтобы хоть что-то можно было скрыть. Притоны и публичные дома посещались если не поголовно всеми горожанами, то достаточно многими, и тоже помогали смешению сословий, клас­сов, народов и языков. Да к тому же на поверхность жизни выплескивалось что-то низкое, отвратительное: погоня за наживой, нарушения приличий, недозволен­ные связи, разврат.

Свободно спланированные, космополитичные, порой разухабисто веселые города Нового времени несли разрушение традиционной замкнутости жизни. Кончал­ся прежний средневековый мир — жестокий, грубый, но вместе с тем привычный, обжитой. Для многих лю­дей и в разрушении установленного от века, и в откры­том выплескивании всегда старательно скрывавшегося было что-то прямо сатанинское.

Еще в начале XVII века испанский поэт Гонгора за­кончил свой сонет о городе строфой: «Таков Мадрид, а скажем лучше: ад»

У Блейка в конце XVIII в. найдем строки, еще боль­ше перекликающиеся с темой:

Крик проститутки площаднойШьет саван Англии былой[95].

Санкт-Петербург казался городом, от которого и правда близковаты хоромы Князя Тьмы. Он казался бы таковым и независимо от всего остального. Возникни сам по себе город Нового времени на месте Калуги или Твери — не такой, как все другие русские города, го­род другой эпохи, — и он показался бы современникам не «парадизом», а совсем другим местом. Как вот Гонгоре в Мадриде, а Блейку в Лондоне мерещились огнен­ные сполохи.

Тем более Петербург вырос не сам... Захоти Петр перенести столицу в Калугу — и тогда город Нового времени, возведенный царем-антихристом, вызывал бы особенно нехорошие эмоции — как созданный столь сложно воспринимаемым царем, да еще возведенный искусственно.

Город Нового времени? Да. Но это — не обычный город Нового времени, как Лондон или Париж. Это осо­бый город Нового времени... Если угодно — это «про­ектный» город русского Нового времени. Петербург не сам по себе вырос, как город Нового времени. Он был сознательно построен как город другой эпохи. Как го­род, не продолживший Москву, а жестко противопоста­вивший себя ей.

Санкт-Петербургское урочище сложилось как мно­гоязыкое, открытое в мир, разрушающее средневеко­вые представления. И тем самым казавшееся современ­никам чем-то «немножно дьявольским».

Глава 2

ГОРОД КАК ТЕКСТ

Увлекательнейшее занятие — читать книгу природы!

В. Бианки

Образ города, который «говорит» с любящим его, понимающим его человеком, — классическое явле­ние культуры. Многие петербуржцы постарше искрен­не убеждены — они умеют понимать Петербург! Для них Великий город — это почти живое существо, со своим сознанием и волей. Так ли уж фантастичны та­кие представления?

Ведь создавая города, дороги, книги, дома, инстру­менты и посуду, люди вкладывали в них свои мысли, чув­ства и переживания. Свое отношение к миру и свое по­нимание мира. Все, сделанное человеком, совершенно вне зависимости от желания мастеров, несет отпечаток эпохи, стиля, культуры и Мастера. Созданное другими людьми говорит с нами от имени эпох, культур и Масте­ров. Может быть, в Петербурге мы и правда «слышим» речь создателей города и «читаем» посланный нам текст?

С книгами проще. Даже если они написаны на ино­странном языке, достаточно выучить этот язык — и читай. Но текст архитектуры, текст урочища культуры созда­вался не на языке слов и понятий. Это язык эмоций, пе­реживаний, душевных движений. Художник, скульптор, архитектор хотели передать нам НЕЧТО — какое-то из своих переживаний. Мы, по идее, можем пережить не­что подобное.

Ощущение величавой грусти, которое испытывает большинство людей в Павловском парке, — это, конеч­но, не весь текст, посланный предками, но ощущение входит в содержание переданного нам текста. Россий­ская империя ощущала свое могущество; она пыталась подражать Версалю, была покорена величавой красо­той классицизма и барокко. Так, аристократически и снисходительно, она и ощущала жизнь: как нечто вели­чественное, красивое, грустное, безнадежное. Эти ощу­щения воплощены в композициях Павловского парка и передаются нам, если мы дадим себе труд к себе прислушаться.

Вопрос, конечно, в том, насколько мы способны правильно понять посланный текст. Действительно, где гарантия, что высказанное здесь по поводу Павловского парка — это реальное «чтение текста», а не попросту фантазмы автора.

Считается, что, если в тексте утрачена третья часть букв, которыми он написан — текст все-таки еще «чи­таемый». Если утрачено 70% букв или больше, текст на­до уже расшифровывать, он становится не очень поня­тен. Кто сказал, что посланное из XVIII века доступно нам больше, чем на 30%?