Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

А вот Петербург — это его жители создали из «на­воза» империю, стремившуюся на запад. Вывод — Пе­тербург опасен для рейха. Петербург необходимо унич­тожить.

Была секретная инструкция членам НСДАП — что­бы они не вступали лишний раз в разговоры с русскими и проявляли большую осторожность в этих разговорах. Русские — хорошие диалектики, они умеют спорить и «обладают способностью убеждать в самых невероят­ных вещах». Самыми же опасными в этом отношении людьми объявлялись именно жители Санкт-Петербурга[11].

Удивляться не стоит — национальные социалисты гораздо меньше отличаются от интернациональных, чем хотелось бы и тем, и другим.

В 1948 году интеллектуальную оппозицию пе­тербургских журналов «Звезда» и «Ленинград» красные сразу же объявили «рецидивом», пережитком царизма и наследием «мрачных времен реакции». То, что А.А. Ахматова была и лидером и знаменем интеллектуальной оппозиции, — это факт. Но в этой оппозиции участвует множество людей, не только не происходящих из «быв­ших», но до самых последних десятилетий не имевших к Петербургу никакого отношения. Оппозиция, конечно, несерьезная, смешная. По существу, это вообще была не столько идейная оппозиция, сколько судорожная по­пытка всему вопреки пытаться быть самими собой. Да­же вопреки инстинкту самосохранения. Хотя бы немно­го. Хотя бы частично. Хотя бы притворившись, что лоя­лен, и в узких рамках полудозволенного.

Но для того, чтобы вести себя так, необходимо иметь представление о себе, своей особости. Надо иметь то, что пытаешься сохранить в себе и что не укладывается в отведенные «сверху» содержание и форму. То есть нужна некая отделенность, дистанцированность и от официальной идеологии, и от тоталитарного, и вообще от любого государства. Если даже и не словесно оформленная, то хотя бы на уровне эмоций, каких-то смутных душевных переживаний. Типично «петербургскую» ре­акцию на давление извне проявляли те, кто въехал уже в «Ленинград», и притом чуть ли не по комсомольской путевке.

И в более позднее время выкашиваемый, искореняе­мый всеми средствами «город трех революций» поднимал головы... порой головы совсем недавних переселенцев. Всю «советскую» историю в Петербурге все время что-то бродило, булькало, не могло успокоиться...

Ох, не случайно именно Васильевский остров поро­дил И.Бродского и кружок к нему близких! И не зря ведь последние в «советской» истории масштабные аре­сты «не таких» произошли именно в Петербурге и полу­чили даже официальное наименование «ленинградской волны» арестов — Азадовский, Рогинский, Савельев, Мейлах, Мирек, Клейн и т.д.

И сегодня преет странное варево города, но об этом ниже и отдельно.

После всего сказанного уже не очень странно, что к 1960—1970 гг. население Ленинграда упорствовало, называя себя «петербуржцами». Так называл себя даже тот, чей дед и даже отец родились в псковской деревне: называться петербуржцем было почетно, относились к этому ревниво. Иметь предков в Петербурге до 1914 г. было высшей формой снобизма, и если даже о таких предках врали — то ведь получается, человек хотел иметь именно таких предков! Приписать себе праде­да — питерского извозчика или владельца швейной мастерской, — значило повысить свой общественный статус. В том числе статус в самой что ни на есть ин­теллигентной среде. И ничего тут не поделаешь!

Неоднократно мне доводилось вступать в споры о том, имею ли я право называться «петербуржцем»[12]. Вроде бы прадеды жили в Петербурге, и не одно поколение. Но, с другой стороны, — петербуржцем является тот, кто или родился в городе и прожил там первый год жиз­ни, или тот, кто прожил в Петербурге 30 лет...

Спорившие приходили на мой счет к разным выво­дам, но интересны не сами по себе мои (или еще чьи-нибудь) «права». Интересна сама ситуация, когда «пе­тербуржцы» оказывались такой престижной группой населения, что «право» человека принадлежать к ним требовалось обсуждать, прикидывать, уточнять и т.д. Назовись я «тамбовцем» в присутствии жителей Тамбо­ва и на том же основании — предки жили в этом горо­де, — обсуждения бы не возникло. Даже если бы осно­вания для этого были бы самые слабые — скажем, одно время в Тамбове жил прадед... или что-нибудь в этом духе. Нет у тамбовцев такой ревности к своему городу, совсем не так важно очертить кружок «своих».

Получается, что буквально с момента основания го­рода в нем шло образование какого-то особого, «санкт-петербургского» субэтноса, рождался особый вариант российской культуры. Стоило людям из какой-либо социальнои группы и даже из какого-то этноса попасть в Петербург, как они совершенно независимо друг от друга и независимо от собственного желания начинали становиться петербуржцами. Этот процесс неоднократ­но прерывали искусственными средствами, но всякий раз он возобновлялся.

Любая социальная или национальная группа, стоит ей оказаться в Петербурге, странным образом изменя­ется. Такая группа приобретает этнографические чер­ты, общие с другими жителями Петербурга, и начинает определять себя как «санкт-петербуржцы», «петербурж­цы» или «питерцы» — вне зависимости от того, откуда они родом. Такая группа становится (по крайней мере, в России) носителями передового сознания, вызываю­щими ассоциации с Европой. И все эти группы петербуржцев неизбежно, опять же — вопреки их собствен­ной самооценке и собственному желанию, оказываются преемниками. Процесс получается, вопреки всему — единый, хотя и протекающий в несколько разных эта­пов, и не раз прерванный властями.

Тем более странно, что до сих пор никто не смог объяснить: в чем же именно состоит «особенность» го­рода, и как, через какие механизмы он оказывает свое удивительное воздействие на человека.

Глава 2

КУЛЬТУРНАЯ СТОЛИЦА РОССИИ

Страшен город Ленинград.

Он походит на трактат,

Что переведен с латыни

На российский невпопад.

            А. Величанский

Империи рано или поздно рушатся. Границы го­сударств редко пребывают в неизменности. Кому, как россиянам, этого не знать... Но эти застроенные, изме­ненные до неузнаваемости участки земной поверхности — города, — они продолжают жить какой-то своей, совершенно самостоятельной жизнью. Судьба некото­рых городов очень тесно зависит от судьбы государст­ва. Судьба других оказывается совершенно в стороне от судеб государств и империй, торговых путей и «ве­личия» безумных владык.

Судите сами: маленькая Лютеция была совершенно ничтожным городишкой в сравнении с Суассоном или Орлеаном. Так, маленький городок в Галлии, мало инте­ресный и галлам, и любым завоевателям. За нее не бо­ролись варвары и галло-римляне, городок не делали своей резиденцией могущественные епископы и коро­ли. Скорее сам город, разрастаясь по каким-то одному Богу ведомым законам, вынудил сделать себя столицей Франции.

Центр торговли, науки, культуры, моды, источник постоянных новаций решительно во всем — Париж превосходно видно в европейской жизни. Причем со­вершенно независимо от того, был он столицей или нет. Не будь Франция столь благоразумна, чтобы сделать Париж столицей, еще неизвестно, кому было бы ху­же — остальной Франции или Парижу...

Краков стал столицей Польши в XI в. и перестал ею быть в XVI в. Вроде бы даже запустел после нашествия шведов в середине XVII века. Но... Краковский универ­ситет. Но начавшееся в Кракове восстание Костюшко (1794); Краковская республика 1815—1846 гг.; Кра­ковское восстание 1846. Прошу извинить — но и кра­ковская колбаса. Столичности Краков давно лишен; но развивается как город науки, город культурных нова­ций и вместе с тем — как «бунташное», вечно противо­стоящее властям место. В судьбе Кракова явно есть не­что, роднящее его с Санкт-Петербургом.

Так же и в Швеции Упсала без прямой помощи вла­стей предержащих выросла из языческого, затем хри­стианского культового центра в университетский город. Да какой! Общеевропейского значения. Не в королях и епископах дело: скорее это сама Упсала не позволяла себя обойти, и именно потому стала резиденцией архиепископа, центром торговли всей Южной Швеции, ме­стом коронации королей и проведения мероприятий на­ционального масштаба.

В XIX веке мрачноватая слава клерикализма и реак­ционности пришла к Упсале. Уж, наверное, такая слава приходит не посредством государственных указов.

Так же «самостоятельно» стал крупнейшим культур­ным центром Мюнхен. Не все родившееся в нем спо­собно вызывать восторг — от идеи Баварской автоно­мии до «Пивного путча». Но закономерность явно та же.

Словом, существуют города, в которых, подчиняясь еще не ясным законам общественного развития, проис­ходит активное развитие культуры — выражаясь по-ученому, культурогенез. В этих городах складывается местный по происхождению культуроносный, культуротворческий слой. Население города по непонятной причине начинает заниматься науками и искусствами и добивается в этих занятиях многого.