Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Характерная деталь — попытку ограничить монар­хию в 1739 году смело можно назвать «общедворян­ской». Историки и царской России, и в советское время изо всех сил пытались представить «заговор верховников» чем-то совершенно верхушечным, а идею консти­туции — чуждой основной массе дворян. Это не так. В январе 1739 года возникла ситуация двусмысленная и полная соблазна: внезапно умер законный император Петр II. На его свадьбу съехались десятки тысяч дво­рян — чуть ли не половина всего жившего тогда на Земле русского дворянства. После смерти Петра II они ни­куда не разъехались, а приняли активнейшее участие в событиях.

Интригами Верховного тайного совета решено было пригласить на престол Анну Ивановну (прямых прав на престол не имевшую). Свой вариант аристократиче­ской конституции, легендарные «Кондиции», верховники выдали за «монаршую волю»... И неосторожно доба­вили, что Императрица, мол, хотела бы знать волю рос­сийского дворянства. Воля высказана была.

С 20 января по 2 февраля 1739 г. — это период, ко­гда не Верховный тайный совет и не кабинет минист­ров, а несколько десятков тысяч собравшихся в Москве дворян обсуждают будущее политическое устройство России. Вовсе не одни члены Верховного тайного сове­та писали проекты ограничения монархии, продумыва­ли будущую конституцию и агитировали остальных. Феофан Прокопович насчитывал до 500 «агитаторов» — то есть активных людей, имевших убеждения и умевших вызвать доверие других.

«Известно 13 записок, поданных или подготовленных к подаче в Верховный тайный совет от разных круж­ков. Под этими проектами собрано порядка 1100 под­писей, из них 600 — офицерских! Если учесть, что все­го-то в Российской империи было тогда не больше 13— 15 тысяч офицеров, число это просто поразительно»[7].

Огромный процент русского офицерства завис «ме­жду рабством и свободой»[8].

Но с тех пор, почти за сто лет, многое изменилось. Дворянство сделалось привилегированным слоем. Уже Анна, даже расправившись с мятежным дворянством, другой рукой освобождала дворян от обязательной службы. После Манифеста о вольности дворянской от 18 февраля 1762 года это сословие оказалось окончательно «уволенным» от службы, сохраняя все свои при­вилегии и все свое экономическое могущество.

И в начале XVIII, и в начале XIX века русское дво­рянство было самым богатым сословием. Но в начале XIX века дворянство было не самым закрепощенным из сословий, а самым свободным. Оно вовсе не находи­лось в конфликте с властями и совершенно не рвалось, как в середине XVIII века, изменять политический строй Империи.

В 1825 году 90% русского дворянства вовсе не хо­тели введения конституционного строя. Тем более они не поддерживали восстание 14 декабря. Антиправи­тельственный мятеж был полной дикостью для дворян, и хорошо заметно: очень многие испытывали по его по­воду совершенное недоумение. Недоумение сквозит да­же в строчках А.С. Пушкина:

В Париже сапожник, чтоб барином стать,Бунтует, понятное дело.В России у нас взбунтовалася знать...В сапожники, что ль, захотела?

Ища причины восстания декабристов, историки про­шлого и настоящего выдвигали самые фантастические причины восстания. От «высокой идейности» и «понима­ния правды народа» (классическая версия марксистов) и до масонского заговора баронессы Де Толль[9].

Историки пытались доказать даже, что сохранение крепостного права было уже невыгодно дворянству. То-то экономически подкованные декабристы и лома­нулись раскрепощать мужиков, крепить русский капи­тализм. Выглядят эти построения не очень убедитель­но — ведь хотели повстанцы вовсе не только личного освобождения крестьян и уж, конечно, не собирались делиться с ними политической властью. Так что объяс­нить действия декабристов никакими экономическими или социальными причинами не удается, и опять пови­сает недоуменное молчание...

На мой же взгляд, есть прямой смысл заметить куль­турный раскол дворянства: той кучки, что тесно связа­на с Петербургом, и «всех остальных». И получается — это бунт не только социальный и политический, но и региональный. Бунт людей, воспитанных Городом-на-Неве. Эти люди даже не очень виноваты: у них сами со­бой сложились какие-то особые убеждения, совсем не­обычные для их сословия. Конечно, московское и про­винциальное дворянство тоже не виновно в том, что ни­каких таких конституционных прав и свобод оно не понимает и не хочет. Просто оно совсем другое.

По понятным причинам мы ничего не знаем — а от­личался ли психотип петербуржского простолюдина то­го же начала XIX века от психотипа москвича, ярославца, тверича? Предположить отличие нетрудно, но ведь материалов нет, и до изобретения «машины времени» таких материалов и не будет.

В начале — середине XIX века дворянский слой Пе­тербурга становится шире, так сказать, «демократич­нее». Рождается более широкий слой петербуржцев, включающий уже тысячи людей. Начинает свое сущест­вование культурно-исторический тип, который прожи­вет больше столетия, а последние носители этого типа умрут уже после Второй мировой войны.

Этот слой черпает материальный достаток в собст­венности на землю и на крепостных. Многие из этих людей испытали на себе все «прелести» родительского и начальственного деспотизма. Мало кто в этом слое сомневается, что «каждый порядочный человек» обязан включить себя во что-то, что выше его, и отдаться это­му высшему без остатка: государству, обществу, нау­ке... Неважно чему, самое главное — служение. И тем удивительнее святая, непререкаемая уверенность лю­дей этого слоя в том, что они... европейцы. В этом убе­ждении петербуржцы, да и все образованные жители Российской империи прожили несколько поколений — пока не оказались в Европе уже не в качестве хорошо обеспеченных туристов, а нищих беженцев. Только бе­зысходный ужас эмиграции 1920—1930-х гг. заставил этих людей обнаружить, что в Европе они вовсе не до­ма, что они психологически очень далеки от Европы (а Европа, соответственно, от них). Тогда-то уже эти лю­ди и запели про «чужие города», и начали целовать рус­скую землю на вокзалах.

Но тип петербургского дворянина и разночинца — сложился и свою роль в истории сыграл.

С середины XIX в. Петербург все более заполняется выходцами из мелкого провинциального дворянства, обеспеченной верхушки простонародья. Эти люди, ка­залось бы, не имеют с прежними жителями Петербурга решительно ничего общего. Но чуть ли не мгновенно, буквально за два-три поколения, проникаются ощуще­нием того, что они, во-первых, петербуржцы, а во-вто­рых, европейцы.

На рубеже XIX и XX вв. город начинает нуждаться в рабочих руках для огромных, быстро растущих пред­приятий. Новая волна петербуржских новопоселенцев — и с ними начинает происходить то же самое! Они пре­вращаются в петербуржцев, русских европейцев, и по мере сил стараются воплотить свое мировоззрение в жизнь.

Этот слой изрядно начудил в «освободительной борь­бе» с собственным правительством; сыграл, мягко ска­жем, неблаговидную роль в событиях февраля — марта 1917 г. Но даже в этих событиях рабочие завода Михельсона участвовали все же не в роли погромщиков или «экспроприаторов экспроприируемого», а в роли как раз людей «идейных», честно пытающихся привести действительность в соответствие с этими идеями...

Петербуржцы в России, независимо от сословия, традиционно чувствовали себя словно бы «немного не отсюда» и порой пытались привести не себя в соответ­ствие с миром, а мир в соответствие с собой. А после октября 1917 г. этот общественный слой, к чести его, быстро опомнился и поумнел — Ижорским и Крон­штадтским восстаниями.

Характерно, что красные с самого начала чувст­вовали в Петербурге что-то не «свое», что-то опасное для них. Нигде, даже в Москве, не было такого количе­ства массовых депортаций прежнего населения. Даже после погубившего Санкт-Петербург голода и серии массовых расстрелов 1918—1919 годов Петербург вы­зывал некую смутную опаску. И «чистили» его на со­весть, старательно пытались создать на месте города Петра город имени своего кумира Ленина.

История показала: большевики совершенно спра­ведливо чувствовали некую опасность, исходящую от города. Но им, конечно, и в голову не приходило, что главная опасность-то исходит не от живущих в Петер­бурге людей, а от самих дворцов, площадей, проспек­тов, улиц... И даже если депортировать из Петербурга вообще все прежнее население, Петербург не будет Петербургом, не сумей он повлиять на заполнявшие его пустоту «классово правильные» элементы. Как бы тща­тельно ни были отобраны будущие пролетарии и буду­щие совслужи, как бы им ни промывали мозги, но стоит пустоте обезлюдевшего, расстрелянного, вымершего, разбежавшегося города начать заполняться, — и уже в конце 1920-х воспроизводится известное.