Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

его личности в творческом начале, о теозисе как свободном восхождении, твари к воссоединению со своим Творцом были в массовой религиозной психологии оттеснены сознанием греховности и порочности человеческого существа. Идея творчества подменилась идеологией смирения перед авторитетом, а аскетика, понятая лишь в своем негативном аспекте, стала главным мерилом человеческой жизни.

В этом историческом процессе религиозного отчуждения человека от самого себя якобы во имя «высшего» и «божественного», но по существу внешнего и нетерпимого, под подозрением оказалась сама человечность человека, то есть именно то, что делает его ценным, а его существование – необходимым. В традиционной антропологии человечность обычно отождествлялась с низменным в человеке, с его своеволием и похотью. Высшую ценность человека видели только в сверхприродной искре образа Божия, вживленной потусторонним актом в косную человеческую природу. Сам же человек легко растворялся между крайностями греховного и Божественного, а его творчество мыслилось только как пассивное медиумическое отражение или запредельного, или демонического. И стремясь вырвать человека из-под власти косности и греха, нередко забывали о Божественных истоках его свободы. Внешнее принуждение, запугивание или грубое насилие казались вполне оправданными высшей целью – спасением человеческой души в загробном мире. Но это инквизиторское противоборство с человечностью не возвысило, а только расщепило жизнь человека, заставило его искать и осуществлять свои ценности за оградою Церкви. И что не менее важно: умаление человечности человека привело к умалению человечности Бога.

С тех пор прошло много времени. Но, кажется, мы, христиане, еще не в достаточной мере осознали эту трагедию, не проявили необходимой воли к ее разрешению. И потому человечность по-прежнему остается гонимой. В одной части света соблазном потребительского благоденствия ее стараются занять, обкатать, пристроить к делу и, в конечном счете, свести на нет; в другой – что гораздо серьезнее – человека, его свободу и творчество преследует тоталитарное государство, поставившее своей целью подавление всех не соответствующих его идеологии духовных проявлений. И в этой части света человеческое опять растворяется между принудительным «высшим благом» и недолжным, запрещенным образом духовного или интеллектуального существования. Снова, на этот раз в гротескной, хотя и более суровой форме, утверждается идеология смирения и послушания внешним авторитетам, снова творчество отождествляется с отражением безусловного и общеобязательного.

И вот в этой страшной, удушающей атмосфере искаженных и перевернутых ценностей не христиане, а люди, стоящие за оградой Церкви, активно и мужественно борются за человека, за его права и достоинство. Именно они откликаются на зов ближнего и деятельно помогают ему. И откликаясь на призыв алчущего и жаждущего, заключенного и больного, разве не встречаются они со Христом? Ведь это Он сказал: «Алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был болен, и вы посетили Меня; в тюрьме был, и вы пришли ко Мне… Истинно говорю вам: так, как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 35–36,40). Может быть, для многих людей доброй воли эта встреча – встреча с Незнакомцем, с Анонимом, в Котором они увидели только то, что знали из своего опыта, да понаслышке? Но разве отменяется этим религиозный и благодатный смысл встречи? И разве в самой борьбе за правду – без расчетов на загробные награды, в самоотречении и жертвенности, в напряжении воли к добру, в благородстве и красоте мужественного противостояния злу и насилию, в живом чувстве ближнего, в первичности нравственной реакции на его страдания – разве не раскрываются здесь те подлинно христианские черты высокой и трудной жизни, от которой мы, христиане, как-то незаметно отказались и о которых даже перестали всерьез задумываться?

Но отторгая от себя эти действенные начала христианской жизни, мы, вопреки своему религиозному самосознанию, утверждаем новый гуманизм как инобытие христианства. И здесь невольно – хотим ли мы того или нет – мы разделяем и умаляем наше религиозно-мистическое понятие Церкви. Ибо появление ее бытия в чем-то ином неизбежно ставит Церковь в положение конечное и обусловленное. Парадоксально, но Церковь ограничивается не властью «князя мира сего», не «вратами ада», но отторжением того, что составляет ее собственное бытие.

В этом самоотторжении воли к добру обнаруживается самоотрицание Церкви как всеединства спасения, полагается предел и граница тому, что призвано быть безграничным и беспредельным. Поэтому, принимая инобытие Церкви как тревожный факт, как предостережение, мы должны признать ложность и религиозную ошибочность нашего стремления сузить христианскую жизнь до культового сакраментализма. Церковь не определяется только храмом и богослужением, богословием и традицией. В своем существе и замысле она есть та Абсолютная Реальность, которая онтологически не имеет и не может иметь инобытие. Церкви противостоит зло и смерть, ложь и тьма мира, но нет в бытии той положительной реальности и благодати, которая на последней глубине, а не в нашем идеологизированном сознании, могла бы быть противопоставлена Церкви. Церковь есть становящееся всеединство, и потому сущность ее – в соединении разделенного и раздробленного. И все мы призваны сделать Церковью то, что ею еще не стало, что не вошло видимо и осознанно в нее. Ибо мы знаем, что нигде, ни на каких путях человек не найдет полноты того, что Бог открыл в Теле Своем – Святой Церкви.

Но почему же мы так глухи к этому великому «общему делу» воцерковления мира? Почему мы так молчаливы и бесстрастны перед натисками лжи и бесчеловечности? Неужели наша церковность – это только чувство немощи и жажда духовных утешений? Неужели слова о христианской ответственности за судьбы мира – пустая и ничего не значащая болтовня?

И если правда нового гуманизма только частичная и неполная правда, то что мешает нам раскрыть абсолютную правду христианства? Разве мир не нуждается в ее свете?

1975 год, Москва

Самосознание. Сборник статей: Евгений Барабанов, Лев Копелев, Павел Литвинов, Михаил Меерсон-Аксенов, Дмитрий Нелидов, Ричард Пайпс, Григорий Померанц, Борис Шрагин, Юрий Орлов, Валентин Турчин.

Издательство ’’Хроника”, Нью-Йорк, 1976, с. 11–26.

Судьба христианской культуры

1

Раскол жизни на «церковную» и «мирскую» – несомненно один из самых острых и мучительных кризисов, который не только сегодня, но уже несколько столетий переживает как восточное, так и западное христианство. И не только христианство – вся наша новоевропейская цивилизация живет под знаком глубокой раздвоенности и потому несет на себе печать кризиса.

Этот кризис обнаружился с распадом христианского Средневековья. Углубленный на Западе Ренессансом и Реформацией, и через эпоху Просвещения пришедший в Россию, он стал неизбывной проблемой нашего времени. Теперь мы все чаще и чаще задаем вопрос: как произошло, что культура, зачатая и выросшая в лоне церковного культа, обособилась и