Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

К тому же большая часть шведов и норвежцев жила на юге Скандинавии, не забираясь в места действительно трудные для обитания. Световой режим на юге Скандинавии, между 59 и 62-й параллелью северной широты, примерно такой же, как в Петербурге. А теп­ловой режим там благоприятнее, потому что эти страны расположены западнее, на них сильнее влияет Гольф­стрим. Стоит почитать Сигрид Унсет, Сальму Лагерлёф или Астрид Линдгрен — по их описаниям, в апреле яблоневые сады в Осло и Стокгольме покрываются кипе­нью цветов, начинаются сельскохозяйственные работы. А в октябре их герои еще прогуливаются под опадаю­щей рыжей листвой — как русские люди в середине — конце сентября.

Для шведа его страна не находится на краю обитае­мого мира — потому что его мир все же теплее Петер­бурга, да к тому же вся страна, целиком, лежит на Севе­ре. У шведа нет и не может быть шока, который может пережить житель Юга от столкновения с Севером. Фран­цуз, итальянец, даже немец такой шок пережить в со­стоянии... но их страны вообще не лежат на Севере, не заходят на Север никакой своей, даже самой малой ча­стью. Приехал человек в Скандинавию — ужаснулся или восхитился, как уж ему захотелось, да и уехал домой.

Россия — единственная европейская страна, лежа­щая в столь разных широтах, от границы с субтропика­ми на Кубани до субарктики на Мурманском побере­жье. И при этом заселяли Петербург и его окрестности на 90% люди, выросшие в других широтах. У тех, кто пришел из-под Ярославля — не говоря о пришедших из-под Тулы и Калуги, — «северный шок» был очень си­лен. У жителя Каргополя или Холмогор такого шока не было бы вообще — но много ли жителей Севера пере­селены были в Петербург? Шли ведь в основном «люди государевы» или их слуги — то есть в основном потом­ственные жители средней полосы.

Не отсюда ли, кстати, и пресловутые «белые ночи», ставшие чуть ли не символом Петербурга? Может быть, такой значительной приметой своего города и сделали их люди, очень уж непривычные ни к чему подобному?

В климате, в световом режиме Петербурга очень много черт Севера. Это и нежные, пастельные краски небес — на юге краски закатов и рассветов гуще, опре­деленнее. Это и продолжительность дня летом, ночи зи­мой. Почему-то «черные дни» не стали такой же приметой города, как «белые ночи», а ведь они не менее интерес­ны. В декабре светает часов в одиннадцать, смеркается к трем часам дня. Если денек серенький, тусклый, то света может почти не быть. И в час дня, и в два ходит человек в серых сумерках, а не в свете, подобающем Божию дню. Неделю не разойдутся тучи (а так бывает в Петербурге) — и всю неделю света почти нет.

Конечно, это еще далеко не полярная ночь — но это уже явление, очень ясно указывающее на существова­ние таких ночей, длящихся неделями и месяцами. Чело­век в Петербурге оказывается в преддверии таких мест — то есть в преддверии мест, где жить человеку не следует.

Где бы ни обитал человек — у него всегда суще­ствует представление о местах, где ему следует оби­тать, и о местах, где жить вовсе не обязательно. Конеч­но же, представление о таких местах очень зависит от того, в каких именно местах и в каких ландшафтах жи­вет человек.

У каждой культуры есть представление о «правиль­ных» ландшафтах — и всегда эти ландшафты на поверку оказываются попросту «своими» ландшафтами. Лев Гу­милев блестяще показал, что культура (Лев Николаевич упорно называл ее «этносом») возникает в совершенно определенных точках географического пространства, на стыке нескольких ландшафтов[57]. Эти ландшафты ста­новятся для культуры «своими».

В сущности, что такое «свой» ландшафт? В первую очередь это ландшафт понятный и знакомый. Обитая в нем десятками поколении, человек представляет, чего он может ожидать, чего надо бояться и на какие прият­ные стороны обитания в нем можно рассчитывать. В этом ландшафте могут подстерегать опасности, но и сами эти опасности понятны, предсказуемы и потому не особенно страшны.

Уссурийский тигр гораздо слабее бурого медведя. Если эти два страшных хищника нападают один на дру­гого, практически всегда побеждает бурый медведь. Но русские казаки, которые регулярно охотились на мед­ведей, панически бежали от уссурийского тигра. При­чина не в том, что этот зверь настолько страшен; прой­дет несколько поколений, и потомки казаков начнут охотиться на тигров, и даже ловить живых тигрят для зоопарков. Но пока что тигр настолько пугает их, что в панике бегут матерые воины; бросают оружие люди, бе­рущие бурого медведя «на берлогах», рогатиной и ножом.

На этом примере хорошо видно, как люди могут ос­воить новый для них ландшафт и сделать его «своим». А до этого буквально все в новом месте вызывает на­пряжение и страх: ведь неизвестно, чего надо бояться. В наборе новых для него ландшафтов человек оказыва­ется в том же беспомощном положении, которое при­писывают своим героям многие фантасты, описываю­щие освоение чужих планет. У читателя могут быть свои вкусы, я напомню ему, как мастерски делает это Р. Хайнлайн, у которого смертельно опасные «стоборы» оказы­ваются вовсе не хищниками «крупнее льва», а зайцеподобными и к тому же вкусными зверьками[58].

Как и во многих других случаях, фантасты просто переносят в космос чисто земные проблемы. Европеец в тропиках берет в руки смертельно ядовитую ракови­ну-конус и с интересом наблюдает, как жало моллюска выползает из-за края раковины и впивается ему в ла­донь. Он идет купаться в романтическую лунную ночь, привлекая к себе внимание акул-людоедов всего Тихого океана. Но этот же европеец в панике вскакивает, ус­лышав крики безвредных обезьян-ревунов, нервно вздра­гивает при виде совершенно не опасного для человека лемура-долгопята, вызывая хохот туземцев, и так далее.

Я посвятил специальную статью описаниям того, что для людей каждой культуры мир устроен в виде кон­центрических кругов, и чем ближе к центру — тем все окружающее сильнее изменено человеком, и человек чувствует себя все надежнее, спокойнее, увереннее[59].

В художественной форме лучше всех описал этот архетип Пол Андерсон в своей книге «Три сердца три льва»[60]. В этой книге получается так, что чем ближе к центру Империи, тем труднее прорваться туда «силам хаоса» — великанам, чудовищам, ведьмам, черным ма­гам и прочей пакости. К границам Империи «силы хао­са» усиливаются, а за пределами Империи лежат облас­ти, целиком подчиненные этим силам.

Места разрывов, пороговые места в этой картине мира — места резких изменений ландшафтов. Если даже территория «не наша», но ландшафты знакомые, люди не предполагают неприятных неожиданностей. В не­знакомых ландшафтах человек всегда ждет чего-то не­хорошего, опасного... И хуже того — ждет такой опас­ности, с которой он не умеет справляться, о которой у него нет никаких сведений.

При этом о местах очень отдаленных человек всегда предполагает, что там все устроено «не так», непривыч­но, и следовательно — из этих отдаленных мест подсоз­нательно ожидает вторжения каких-то неприятных соз­даний или новых неведомых опасностей. Это не такое уж неверное представление, потому что из глубин степной Азии вырываются орды Атиллы и Чингисхана, приходят чума и оспа, проникает в Европу серая кры­са, а из Африки двигается СПИД.

С накоплением знаний прежде неведомые земли становятся хорошо знакомыми; ландшафты, пугавшие дедов, превращаются в места отдыха внуков. Но прин­ципиально ничего не меняется, потому что тогда «страш­ные» ландшафты, местности и существа попросту ото­двигаются в более далекие области пространства.

В Средние века Африка и Мадагаскар были обита­лищем людей с собачьей головой, деревьев-людоедов, лемний с глазами на груди и так далее — то есть чудо­вищ. Позже пришлось переместить место обитания опас­ных чудищ в самые отделенные места суши, а для на­дежности — в глубины океана.

В XX веке на Земле просто не осталось достаточно подходящего места, чтобы можно было мотивированно, серьезно бояться... Но как раз к тому времени человече­ство осваивает все ландшафты Земли и «обнаруживает» себя в космическом пространстве, о котором уж вовсе ничего не известно. Очень поучительно наблюдать, как привычные «страшилки» переносились с Земли в космос и как это происходило в самой развитой тогда культуре Земли — в англосаксонской. Британцы первые осозна­ли, что на всей Земле они, некоторым образом, дома и что в любом ландшафте земли не могут чувствовать себя хозяевами. Если даже колониальный полковник не знает чего-то в Китае, кто мешает позвать на помощь другого, который служил как раз в Гонконге? Но именно эта культура первой «пугается» космоса!

Ранний Г.Уэллс пугал читателей то ядовитыми ра­зумными муравьями из Амазонии, которые к 1950 году «откроют Европу»[61], то неведомыми и жуткими летучими тварями, живущими на острове Ява[62], то орхидеями-лю­доедами[63].