Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Like an unbodied joy whose race is sust begun.

Резвишься ты как дух, порхая и звеня[117].

Эта радость похожа на огненное облако, она окрыляет голубую глубину. Для шеллианского жаворонка песня – это взлет, а взлет – песня, острая стрела, летящая в серебряных сферах. Жаворонок не поддается никаким метафорам форм и цвета. Поэт, «прячущийся за светом мысли», не ведает гармоний, которыми жаворонок пронзает «все небесные перекрестки» (Туссенель), а Шелли пишет:

Кто ты, дух чудесный?

Кто тебя нежней?

Радуги небесной

Красота – бледней,

Чем лучезарный дождь мелодии твоей[118].

Она не выражает радость мироздания, она ее актуализует, распространяет. Когда мы слушаем жаворонка, воображение постепенно динамизируется, пропадает всякое томление, исчезает даже тень грусти. Эта тень, называемая Шелли тенью грусти или меланхолии (shadow of annoyance), – что она такое, как не тоска, которая все еще дремлет в старинном французском слове, перешедшем в иностранный язык?[119] Кто же не ощущал эту annoyance холодным утром, одиноко бредя по освещенной солнцем равнине? Эту тоску разгоняет только песнь жаворонка.

Космизм жаворонка вспыхивает ярким светом в следующей строфе:

What objects are the fountains

Of thy happy strain?

What fields, or waves, or mountains?

What shapes of sky or plain?

What love of thine own kind?

What ignorance of pain?

Где родник кипучий

Песен золотых?

Волны или тучи

Нашептали их?

Иль ты сама любовь?

Иль чужд ты мук земных?[120]

Итак, жаворонок кажется самоˊй моделью присущего поэтике Шелли радостного романтизма[121], непревзойденным идеалом вибрирующего воздуха:

Если б песни ясной

Часть я взял себе,

Лился б гимн прекрасный

Людям в их борьбе.

Мне б целый мир внимал,

Как внемлю я тебе![122]

Теперь становятся понятными первые строки стихотворения: «Птицей ты никогда не был!.. О ты, радостный дух». Реальное существо ничему нас научить не может; жаворонок – «чистый образ», чисто духовный образ, обретающий жизнь лишь в воздушном воображении, становясь центром метафор воздуха и вознесения. Мы видим, что есть смысл говорить о «чистом жаворонке» совершенно так же, как мы говорим о «чистой поэзии». Чистая поэзия не может брать на себя задачи описания, задачи, которые ставятся в пространстве, наполненном прекрасными предметами. Ее чистые объекты должны быть неподвластны законам репрезентации. Чистый поэтический объект, следовательно, должен вбирать в себя сразу и весь субъект, и весь объект. Чистый жаворонок у Шелли, со своей бестелесной радостью (unbodied joy), представляет собой сумму радости субъекта и мироздания. Нам смешно было бы говорить о ничьей зубной боли. Но ни одна поэтическая душа не будет смеяться над этой «бестелесной радостью», над радостью расширяющейся вселенной, вселенной, которая растет и поет[123]. «Жаворонок, – утверждает Мишле, – уносит на небо земные радости» (L’Oiseau, p. 196).

Воспевая надежду, жаворонок творит ее. Потому-то Леонардо да Винчи считает его провидцем и целителем: «Говорят, что если жаворонка поднести к больному, который должен умереть, птица отвернется… Но если больному предстоит выжить, птица не будет отводить от него глаз, и благодаря ей недуг пройдет» (Les Carnets de Léonard de Vinci. Trad. T. II, p. 377). Мы до такой степени доверяем выразительной мощи чисто литературного образа чистого жаворонка, что нам кажется, будто воздушный пейзаж обретает неоспоримое динамическое единство, как только нам удается изобразить его с жаворонком в небе.

Вот, к примеру, отрывок из Аннунцио, где жаворонок поначалу кажется всего лишь метафорой, но у нас создается впечатление, что от этой метафоры вся страница проникается воздушной и асцензиональной значимостью:

Все вечернее небо оглашалось отзвуками чудесного хора жаворонков…

Это была торжественная песнь крыл и гимн оперений, безбрежнее, чем серафическая музыка… Симфония вечерней молитвы всей окрыленной весны…

(Симфония) взлетала и возносилась без пауз (как поднимается и поет жаворонок). И постепенно, вместе с пением лесного псалма, зазвучала музыка криков и отголосков, превращавшихся в гармонические ноты под непостижимым воздействием отдаленности и поэтичности…

…И звон колоколов доносился как будто с голубых гор[124].

Из всех этих диссонирующих шумов оживленного леса, благодаря «преображению», осуществленному жаворонком в тихий вечер, рождается единство звучания, музыкальная вселенная, взлетающий гимн. Воздушное воображение, не колеблясь, ощутит, что именно взлет определяет гармонию; оно без труда проникнется сразу и эстетическим и моральным единством; непрерывностью перехода от эмоции эстетической к эмоции моральной на следующей странице: «Псалом был бесконечен. Казалось, в упоении этой песнью все взлетает, продолжает и не перестает взлетать. Землю вздымал ритм Воскресения. Я уже не чувствовал собственных коленей и не занимал предназначенного мне тесного места в пределах личности; я был возносящейся и множественной силою, какой-то субстанцией, обновленной ради того, чтобы вскормить грядущее божество…» (там же, р. 139). А вот как выглядит та же многоликая упоенность в «Мертвом городе» того же автора: «Все поле покрыто чахлыми дикими цветочками. И вот песнь жаворонков заполняет целое небо. Ах! Что за чудо! Никогда мне не приходилось слышать столь пылкой песни. Тысячи жаворонков, бесчисленное множество… Они взлетали отовсюду, устремлялись в небеса, словно камни, выпущенные из пращи, казались безумными, исчезали в свете и больше не появлялись, как будто сожженные песнью или пожранные солнцем… Внезапно один из них, тяжелый, как камень, упал к ногам моего коня; он остался лежать там мертвый, сраженный молнией своего упоения, ибо слишком радостным было его пение».

Все поэты бессознательно подчиняются такому единству пения, и достигается оно в литературном пейзаже при помощи пения жаворонка. В прекрасной книге «Джордж Мередит, поэт и романист» Люсьен Вольф пишет: «Пение жаворонка наполнено уже не индивидуальным пылом птицы; оно выражает все удовольствия, все виды энтузиазма животного мира и мира людей вместе взятых» (Georges Meredith… p. 37). И он цитирует такие строки Мередита («Взлетающий жаворонок»): Песнь жаворонка —

Il est les bois, les eaux, troupeaux bénins;

II est coteaux, famille des humains

Prés verdoyants, brunes terres stériles.

Songes de ceux qui peinent dans les villes.

Il chante la sève et la vie en fleur,

Et l’union du soleil et des pluies.

Il est