Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

В действительности жаворонок исчезает в высях и в солнечных лучах; глаз живописца его не видит. Жаворонок слишком мал и несоразмерен масштабу ландшафта. Он сливается с цветом пашни и не расцвечивает осеннюю землю. Следовательно, жаворонок, играющий столь значительную роль в пейзажах писателей, не может фигурировать в пейзажах живописцев.

Если же его упоминает поэт, то – вопреки любым масштабам – жаворонок предстает в какой-то степени столь же важным, как лес или ручей.

В повести «Из жизни одного бездельника» Йозеф фон Эйхендорф[110] отводит жаворонку место среди главных героев пейзажа:

Бог – мой вожатый неизменный,

Кто ниспослал сиянье дня

Ручьям, полям и всей вселенной.

Тот не оставит и меня.

Ручей проворный с гор несется,

И жаворонка трель слышна —

И я пою, когда поется.

Когда весельем грудь полна[111].

Но могут ли сами писатели дать нам достоверное описание жаворонка? Могут ли они всерьез заинтересовать нас его формой и оперением? Это попытался сделать Мишле на страницах, трогающих души простых людей. Однако его описание птицы «с таким убогим оперением, но с таким щедрым сердцем и роскошным пением», довольно скоро превращается в морализаторский портрет. Его следовало бы назвать жаворонком Мишле. Жаворонок – личность теперь и навсегда, сказал Мишле о птице, описанной еще и Туссенелем[112]. Туссенель же перегибает палку и создает не столько моральный, сколько политический портрет жаворонка: «Жаворонок одет в серый плащ, в жалкое рабочее оперение, в оперение для полевого труда – самого благородного и полезного, менее всего вознаграждаемого, самого неблагодарного из всех…» (Toussenel. T. II, р. 250). Навсегда жаворонок останется «товарищем пахаря». Жаворонок – дитя пашни; как сказал Петрюс Борель[113], для него засеивают поля[114]. Но символизм моральный и политический отдаляет нас от символизма естественного и космического, который, как мы увидим, неразрывно связан с жаворонком.

Между тем примеры Мишле и Туссенеля симптоматичны: описать жаворонка означает уклониться от дескриптивной работы и найти иную, неописуемую красоту. Сверхнаблюдательный «охотник за образами», игравший калейдоскопом форм с неутомимой виртуозностью, Жюль Ренар, описывая «феномен» жаворонка, внезапно теряет красочность своего пера («Естественные истории», «Жаворонок»):

Je n’ai jamais vu d’alouette et je me lève inutilement avant l’aurore.

L’alouette n’est pas un oiseau de la terre…

Mais écoutez comme j’écoute.

Entendez-vous quelque part, là-haut, piler dans une coupe d’or des morceaux de cristal?

Qui peut me dire où l’alouette chante?

…………………………………………

L’alouette vit au ciel, et c’est le seul oiseau du ciel qui chante jusqu’à nous.

Жаворонка я ни разу не видел, и я безуспешно просыпаюсь до зари.

Жаворонок – не земная птица…

Но вслушайтесь, как вслушиваюсь я,

Слышите ли вы, как где-то в высях растираются в пыль в золотом кубке кусочки хрусталя?

Кто скажет мне, где поет жаворонок?

………………………………………………

Жаворонок живет на небесах, и это – единственная птица, чье пение достигает нашего слуха[115].

Поэты упоминают его, но отказываются его описывать. Какого же цвета его оперение? Вот как описывает жаворонка Адольф Рессе: «И потом – вслушайтесь: то поет не жаворонок… то птица цвета бесконечности» (Œuvres complètes. T. I, p. 30). А мы бы еще сказали – цвета вознесения. Жаворонок – это струя шеллианской сублимации: он легок и невидим. Он – отрыв от земли, мгновенно становящийся триумфальным; в крике его нет ничего блейковского. Он – не освобождение, а молниеносная свобода. Во всех звуках его пения – трансцендентно окрашенные отзвуки. Мы начинаем понимать, отчего Жан-Поль сделал девизом жаворонка слова: «Ты поешь, следовательно, летишь» (Le Jubilé, Trad., p. 19). Кажется, будто интенсивность этого пения растет по мере того, как поднимается птица. Тристан Тцара жалует жаворонку некую судьбу «после» заключительного акта: «Некоторым уловкам жаворонка, влекущим за собой продолжение после заключительного акта, стоит непременно поучиться» (Grains et Issues, p. 120).

Отчего же вертикаль пения оказывает столь могущественное воздействие на душу человека? Как можем мы извлечь из этой вертикали столь великие радость и упование? Дело здесь, возможно, в том, что пение это одновременно и звонко, и таинственно. Уже в нескольких метрах от земли жаворонок «рассыпается» в солнечных лучах: его образ вибрирует так же, как и его трели; мы видим его исчезновение в свете. Почему бы не использовать в поэтике великие синтезы научного гения ради того, чтобы сформулировать эту сияющую невидимость? И тогда мы бы сказали: в поэтическом пространстве жаворонок становится невидимой частицей, которую сопровождает волна радости. Эту-то волну радости и ощущает такой поэт, как Эйхендорф, наблюдая за рассветом: «Вдруг на небе местами показались длинные красноватые отсветы, сперва незаметно, будто дыханье на зеркале, а высоко над тихой долиной зазвенел первый жаворонок. С наступлением утра у меня отлегло от сердца и прошел всякий страх»[116]. И философ, исполняя свою роль человека неблагоразумного, мог бы выдвинуть здесь волновую теорию жаворонка. Он объяснил бы, что жаворонка способна познать именно вибрирующая часть нашей сущности: мы можем описать его динамически, усилием динамического воображения; формально и в рамках восприятия визуальных образов описать его мы не можем. А динамическое описание жаворонка есть описание пробуждающегося мира, одна из точек которого поет. Но вы лишь потеряете время, если пожелаете застать этот мир в момент его возникновения; он уже будет жить и расширяться. Вы потеряете время на анализ: ведь тут чистый синтез бытия и становления, т. е. полета и пения. Мир, одушевляющий жаворонка, – самый сплошной во всей вселенной. Этот мир равнины, мир поля в октябре, когда восходящее солнце совершенно растворено в бескрайнем тумане. Богатства такого мира находятся в глубинах и в высях, они обширны, но не бросаются в глаза. Невидимый жаворонок поет для такого вот бесконтурного мира. «Его веселая, легкая, неустанно и без напряжения льющаяся песня кажется радостью невидимого духа, который хочет утешить землю» (Michelet J. L’oiseau, p. 30).

Ни один поэт не воспел сияющую невидимость жаворонка как волну радости лучше, чем Шелли («То a Skylark» – «Жаворонку»). Шелли понял, что это радость космическая, «бестелесная», радость всегда столь первозданная в своем откровении, что кажется, будто некая