Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

В действительности и эту часть идеи легко поста­вить под сомнение. Не будем даже о том, что 98% насе­ления России не имели никакого отношения ни к какой европеизации — ни в каком смысле. Но ведь и 2% чи­новников и дворян Петр заставляет надеть другие кос­тюмы — и только. Нравы не изменились, никакие чело­веческие права у дворян не появились, а наоборот — Петр закрепостил их обязательной службой круче, чем другие сословия.

По крайней мере, весь XVIII век людям, одетым в не­мецкие мундиры, разносят кушанья по чинам, а мамы в «робах» и папы в сюртуках и с трубками в зубах сгова­ривают детей, как делали это и век, и два века назад, только одетые в старомосковские одежды. Эти люди вовсе не свободные граждане, они холопы у государст­ва и члены семейных кланов. Что меняют одежда, бри­тье бороды или европейские шпаги, сменившие дедов­ские сабли? А ничего.

Модернизация общественных отношений у дворянст­ва сколько-нибудь всерьез сказывается только ко време­ни Екатерины II, не раньше. До этого перед нами, че­го бы там ни хотел Петр, выступают костюмированные московиты. Причем московиты, чье поведение несрав­ненно дальше от поведения европейцев, чем при Васи­лии Голицыне. Увидеть это очень легко: вполне доста­точно прочитать пьесы Фонвизина или сочинения Сума­рокова — но русское образованное общество «в упор не видит» того, что нарушает их представления о жизни.

До Петра для них были мрак и дикость. После — сплошное сияние цивилизации!

Легко смеяться над наивностью популярных, да еще и политизированных изложений истории. Но теория эта оказалась крайне удачной, идеологически окормляя процесс русской модернизации. Трудно было бы ломать себя, усваивая что-то совершенно новое и полностью чуждое. Хорошо, легко было «вспоминать» себя в роли европейцев. Так и в эпоху Возрождения было хорошо, легко «вспоминать» античное прошлое Европы, как бы возвращаться в Рим и Грецию... Великие перевороты нуждаются не в идее изменения, а в идее возращения.

Впрочем, не так уж наивны представления о борьбе Европы с Азией на территории славянских земель...

В конце концов, на огромном Евразийском материке никакая естественная граница не разделяет Европу и Азию. Это не граница материков, и вообще — не физи­ко-географическая граница, это граница двух типов ци­вилизации. В XV в. европейские географы называли Русь «Великой Тартарией». Вопрос о ее принадлежности Европе не поднимался. В XVI в. граница Европы проходила уже по Волге. В XVIII веке Татищев провел границу по Уральскому хребту и по р.Урал, и европей­ские ученые признали это. К началу XIX в. граница странным образом стала проходить вдоль восточного подножия Урала и р.Эмбе; и уже весь Урал и Северный Прикаспий эдак незаметно стал Европой.

Еще во времена А.С. Пушкина Крым, Кубань и весь Кавказ воспринимались как Азия. А в последних доку­ментах СБСЕ, в 1980—1990-е годы, пришлось как бы ус­ловно считать Сибирь — то ли Европой, то ли придатком Европы. Формулировки великолепны: «Европа и Сибирь»!

Поскольку, с одной стороны, вполне очевидно, что Сибирь находится в Азии. С другой стороны, столь же очевидно, что и Иркутск, и Владивосток (не говоря о Красноярске и Новосибирске) ну никак не азиатские го­рода. Включенность Сибири в общероссийскую (и об­щеевропейскую) инфраструктуру — тоже очевидна[38].

Отмечу, что сегодня и грузинская, и армянская, и ту­рецкая география настаивают на включении этих стран в Европу. Потому что они реализуют европейский тип развития. И это не менее справедливо, чем перемещение границы «сквозь Россию». Для современных грузин стать европейцами так же важно, как для нас — в XVIII в.

К началу XX в. мало кто сомневался, что Европа простирается «от Дублина до Санкт-Петербурга»[39]. Марк Твен, живописуя зверства американской военщины на Филиппинах (вероятно, тот самый идеал «демократии», восхищаться которым и заимствовать который нас так настойчиво побуждают), отмечал, что ничего подобного никогда американцы не посмели бы ни в одной стране Европы — в числе которых называет и Россию[40]. А. Тойнби прямо писал, что благодаря России Европа достигла Маньчжурии[41]. Величественная, космически масштабная картина. Воистину — Европа развернулась, как сви­ток... Естественно, происходящее находило свое отра­жение и в идеологии, и в массовой психологии народа.

Петербург был зримым воплощением этой идеи. По­чему? Вот это вопрос более сложный. В архитектурном отношении он не более «европейский», чем Мариуполь, Одесса или Севастополь. И менее «европейский», чем Дерпт или Рига.

Европейские обычаи? Западный строй жизни? Да не было этого! Еще при Николае I по городу в 6 утра шли солдаты, били в барабаны. «Вздуть огонь!» Вече­ром — тоже солдаты. «Гаси огонь!» Можно привести де­сятки не менее пикантных деталей.

Петербург был Европой только в сравнении с Моск­вой, со старинными, но обветшавшими городами старой Московии: Владимиром, Новгородом, Тверью, Калугой[42]...

Это были те новые мехи, в которые со времен Петра Российская империя старалась налить вино новой Им­перии — европейской, по понятиям большинства обра­зованных русских того времени. Причем вставать и ло­житься спать по команде, крепостное право и ношение блюд по чинам — все это совершенно не мешало им вполне искренне считать Петербург если не «паради­зом» — то уж наверняка филиалом Европы.

Санкт-Петербург невозможно понять без еще од­ной идеи... Он — символ обладания пространством, об­раз господства человека над стихиями. Возможно, имен­но эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заве­домо самом гиблом, трудном месте, с самым максималь­ным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избе­гали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Пет­ром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.

Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города сим­волизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».

А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных деб­рях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!

Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совер­шенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возве­дение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, что­бы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.

Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над мате­риалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычест­ва над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями... Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чис­то русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.

В Западной и Центральной Европе стремились к ов­ладению формой вещества, к пониманию тайн его транс­формации. Славяне — обладатели обширнейших про­странств леса и степи, скорее, хотели обладания самим пространством. Не случайно же именно Русь породила самые громадные колокола, самое мощное в христиан­ском мире искусство колокольного звона. Чтобы на де­сятки верст плыл над землей звон, маркируя простран­ство, показывая: «Мы здесь!», демонстрируя власть человека над неосмысленной материей... Но дух — право же, один и тот же.

Полезно будет напомнить и о давно усвоенном Ру­сью эллино-византийском разделении мира на организо­ванный людьми «космос» и неорганизованный, нелепый «хаос». Конечно же «космос» в этом противопоставле­нии «хороший», а «хаос» — отрицательно заряженный, «плохой».

У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычни­ков «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудо­вища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяно­языческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие...

Для византийцев «космос» строили сами люди, про­являя в своем общежитии усвоенную горнюю муд­рость — софийность.

Так что получается — представления о борьбе че­ловека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно уст­раивать мир, воплощать в нем божественную идею.