Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

я в постели встречаю Новый год! Вы все, mesdames, — обратилась я к подругам, — может быть, будете танцевать, веселиться. Моя сестра Катя тоже поедет на бал, но меня-то не возьмут, потому что я еще не доросла до вожделенных семнадцати лет.

Мои подруги на скамейке — румяная, с карими глазами, Вера Мусцова, Калерия Патр, с пухлыми щечками и черными, как черная смородина, глазками, и Оля Ратабынская, с тяжелой русой косой, — все они смеялись над моим сокрушением.

— Не унывай, Надежда, «кроткая посланница небес»! — сказала Оля. — Пылкая фантазия тебя выручит.

А Вера Мусцова резонно заметила:

— Сочинение задано, следовательно, выпутывайся, как знаешь, душа моя.

Кончились уроки. Жужжа, точно пчелы, попарно спустились мы по широкой лестнице вниз в темноватую и тесноватую прихожую и, столпившись около вешалок, болтая и смеясь, разыскивали свои калоши, муфты, шапочки.

В прихожей стон стоял от множества голосов.

Черный желтолицый сторож, старожил нашей гимназии, с любовной услужливостью воркующей старой нянюшки помогал нам одеваться.

— Милочка, мне из письменного двоицу! — довольно беспечно сообщает одна гимназистка подруге и для подкрепления своих слов, смеясь, показывает ей два пальца.

— Душечка, завяжи платок, ради Христа, да туже, туже! — нетерпеливо говорит другая, повернувшись спиной к черному сторожу и воображая, что позади ее подруга.

— Господа! Кто надел мою калошу! Не моя калоша! — жалобно взывает чей-то голос под вешалкой.

Чья-то рука помахивает над головами толстою растрепанною книгою.

— Чья физика? Кто потерял физику?

— Приходи! Приходи непременно, иначе мы больше не дружны! — слышится в одном углу. — Даешь слово? Поклянись!

— «Прости на вечную разлуку», — шутливо декламирует Калерия Патр, целуя меня на прощание.

А Оля игриво восклицает:

— Au revoir[881], Надюша! — и исчезает в толпе.

— Надя, придешь к нам на спектакль? — спрашивает Анюта Дарлова, рослая, с голубыми глазами и длинными золотистыми косами.

— Я не знаю, — нерешительно отвечаю я, — если папа позволит…

— Приходи! Как весело будет! — и на ухо мне прибавляет: — Serge участвует!

Я краснею и улыбаюсь.

Serge, предмет моего увлечения, — юный студент-юрист с выдающейся нижней губой, но в общем довольно симпатичный, с русым хохлом над белым лбом и добрыми глазами. Иначе мы называем его «восторг», потому что он привык этим словом выражать свое удовольствие.

Наконец все мы оделись и, простившись на две недели с гимназией, радостно полетели домой навстречу елкам, навстречу надеждам и мечтам, которые всегда приносит с собою Новый год.

Когда мы с Катей приехали домой, братья Миша и Павел и кузены Ваня и Гриша были уже дома. В доме торопливо оканчивалась предпраздничная уборка: дочь великого Кира, как в шутку называл ее папа, а попросту прачка Кировна — высокая, бледная, тихая и покорная старуха (имевшая привычку громко кричать по ночам, потому что ее «душил домовой») — с сосредоточенным видом мыла окна.

Лакей Николай, маленький человек с плешинкой и с щетинистыми усами, усердно чистил кирпичом дверные ручки и душники. У Николая была дурная привычка ежесекундно подергивать плечом. Эту привычку переняла от него Катя, и поэтому каждый раз, как Катя дернет плечом, мама не преминет заметить ей поддразнивающим лукаво-укоризненным тоном:

— Николай Кириллыч!

Горничная Марья Васильевна, как почтительно называла ее вся остальная прислуга, мыла цветы в зале. Эту горничную, высокую пожилую девушку, черную и рябую, с сросшимися бровями и приплюснутым носом, мы, дети, издавна прозвали «губернанкой» за то, что она имела обыкновение очень добросовестно присматривать за нами (по-нашему это значило — «подсматривать») и докладывать (по-нашему — «доносить») маме про все наши шалости.

Утащишь, бывало, потихоньку лакомств из заповедного шкапчика, «губернанка» каким-то нюхом узнает и донесет. Или, бывало, вечером, когда мы еще были небольшие, уложат нас спать, а папа с мамой уедут к дедушке играть в карты, или папа занимается у себя в кабинете, а мама играет на рояле в зале, а мы, вместо того чтоб спать, затеем сражения при помощи подушек. Увлекшись, мы забываем всякую осторожность, хохочем без удержу, наши орудия-подушки с быстротою стрел перелетают из одного конца спальни в другой. И вдруг в дверях появляется злорадно улыбающаяся голова в сетке, и раздается ожесточенный шепот «губернанки»:

— Вот ужо, погодите, нажалуюсь мамаше!

Тщетно мы с Катей, крепко зажмурясь, с трудом сдерживая прорывающийся хохот, громко храпим, притворяясь спящими; голова в сетке продолжает укоризненно покачиваться, и ехидный голос твердит:

— Беспременно пожалуюсь, вот увидите!

Иногда, тоже в отсутствие папы и мамы, придет на урок учитель музыки Алексей Федорович. И мы вместо урока поднимем страшную возню с ним. Алексей Федорович, недавно только кончивший курс в университете, увлекается играми не хуже нас и бегает за нами, сломя голову, по всем комнатам. Двери хлопают, опрокидываемые стулья гремят; Дамка, жирная, когда-то белая, а теперь грязно-желтоватая от старости, подслеповатая дворняжка, мечется меж нас и бестолково лает. Мы все потные, красные, хохочем как сумасшедшие.

Маленький добрый Алексей Федорович, как и мы, визжит и машет руками. Надоест нам играть в «ловилышки», и мы затеваем «жмурки». Алексей Федорович с завязанными глазами и растопыренными руками, натыкаясь на мебель, старается нас поймать, иногда очень долго и безуспешно, а мы в это время пришпиливаем ему сзади длинные полоски из бумаги. Тщетно после всего этого бедный Алексей Федорович, силясь водворить порядок, призывает нас к роялю.

— Катенька! Наденька! Ein wenig, — умоляет он. — Spielen Sie[882]. Играйте.

Но мы варварски злоупотребляем его бесхарактерностью и не хотим повиноваться.

Вместо этого мы с Катей выделываем перед ним «па», которым нас учит в гимназии старушка учительница танцев, представляем, как во время уроков танцев старичок-скрипач с бесстрастным видом пиликает на скрипке усыпительно однообразную мелодию:

— Тре-ре-ри, ра-ра, ра-ре, ра-ра-ри, ра-ра-ри.

Алексей Федорович невольно хохочет и трунит над нашими па. Павел и Миша между тем пляшут тарантеллу собственного изобретения, изображают, как портниха Авдотья Никаноровна танцует галоп и как портной «Потухший вулкан», объясняясь ей в любви, поет: «Я знаю, Афтотья Никанорофна, я фишу, Афтотья Никанорофна, фи люпите мене!»

«Потухшим вулканом» очень удачно прозвал этого портного Павел за черные как смоль волосы и очень смуглое лицо в соединении с сединой и необыкновенно бесстрастным потухшим выражением лица и глаз.

Алексей Федорович уходит, так и не водворив порядок, который он сам с таким удовольствием нарушил, а «губернанка» опять качает головой в сетке и опять грозится.

— Вот погодите, дайте только мамаше приехать, беспременно нажалуюсь, как вы учителя слушаете!

Эта самая «губернанка», несмотря на ее приплюснутый нос и рябое, очень некрасивое лицо, была предметом воздыханий Николая Кирилловича.

Николай был чрезвычайно легкомыслен и неравнодушен не только к