Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

Последние стихи рассматривают коня с точки зрения главной добродетели в мире кочевника – движения; а также устанавливают его в иерархии человеческого миропорядка через отношения к другой вещи и числу.

Итак, конь – космос кочевника, его единство, божество, увешанное всеми атрибутами бытия и мироздания (городской термин и сюда лишь условно подходящий). Выше подобное же указывалось в верблюде. Но тот – комический вариант Космоса – коммос. Скакун же вызывает в человеке пиетет, благочестие[27].

Потому конь и может стать для киргиза наиболее всеобъемлющим «телом отсчета» и в мире нравственных максим и абстрактных понятий. Среди пословиц и поговорок коню принадлежит «контрольный пакет».

«Не умеющего ценить лошадь – дорога научит, не умеющего ценить пищу – голод научит. Хорошо накормить – плохой конь будет скакуном. Хорошая лошадь от смерти не избавит, а от несчастья спасет»[28].

Конечно, по пословицам можно лишь предполагать, а не утверждать, ибо, как сказал о пословицах современный остроумец: каждой пословице есть противоположная – в этом и состоит народная мудрость, – все же обращает на себя внимание акцент, поворот: пища – для движения, а не движение – для пищи (у земледельческого народа поворот пословиц иной: движение, труд – для пищи, достатка)[29].

«Коня подковывают, а осел поднимает ногу».

«Кто не спешит, тот и на телеге догоняет зайца».

Конь везде выступает как аристократ в иерархии животных. И более отвлеченные идеи выражаются через коня:

«Не бывает языка без ошибки, копыт – не спотыкающихся».

«Если джигит бесстыдный болтун, он похож на коня без узды».

Везде здесь язык – атрибут головы человека, источника мудрости, – приравнивается к мудрости и красоте движения, меру чего дает конь, его низ – копыта[30].

Наконец конь – это верхняя часть Космоса. «Пища для человека – сила, лошадь – крылья». «Упавший по своей вине не жалуется». Все остальные животные земны, к ней тяготеют, в нее глядят. Конь – глядит вперед и вверх (грива = крылья) и отрывается от земли, преодолевает притяжение и взлетает. А вместе с ним и человек. Человек верхом – уже член неба, верха мира: от земли и ее тяготений он уже освобожден, опосредован конем. В народных песнях постоянно рядом светила и конь. В колыбельной песне – а младенцу поется о самом прекрасном (либо о самом страшном, что есть в Космосе народа, рассказывается), так что в этих песнях бытие подается в наиболее очищенном от побочного, наиболее абстрактном виде, – поется: «Мой ягненок, мальчик мой… / Звякнул звонкой конь уздой. / Конь – как месяц под тобой. / Месяц тонкий над горой. / Конь – как месяц золотой, / В бок ударь его ногой – / Изогнется конь дугой. / Понесется конь гнедой / Вскачь над степью голубой»[31].

Пока мальчик мал, он ягненок – низший в иерархии животных (но и самый домашний и интимный). А вырастет – его атрибутом станет конь: он будто человекоконь и небесен. Месяц уподоблен коню: на нем ездят, и эпитет «тонкий» – очевидно, от стройных тонких ног коня. Из рельефа мира, земли названы «горы» и «степь» (прав, значит, Айтматов, тоже их назвав патронами своих произведений); из цветов: золотой (цвет дня, солнца) и голубой – цвет ночи (не «темная», не «черная» она); из линий – дуга; из сторон – бок (бок коня), из звуков – звон. Пока это лишь констатируем. Все это нам позднее еще пригодится.

Не счесть уподоблений с конем и в художественном мире Чингиза Айтматова. И не только таких очевидных, как в словах Ильяса: «В те горячие дни не удержался я в седле. Не так повернул коня жизни». В повести «Джамиля» – еще до того, как Данияр и Джамиля почувствуют любовь друг к другу, пара коней Данияра и пара коней Джамили вместе пасутся в ночном на люцерне[32].

Это просто. Но конем организуются невидимые силовые линии, напряжения в киргизском образе пространства. В этой «пустоте» ощущается какое-то вихревое движение и устремленность. Вглядитесь в те зрительные представления, которые встают перед внутренним оком подростка, пока он слушает песню Данияра (в «Джамиле»): «То проплывало в журавлиной выси над юртами весеннее кочевье нежных, дымчато-голубых облаков; то проносились по гудящей земле с топотом и ржаньем табуны на летние выпасы, и молодые жеребцы с нестрижеными челками и черным диким огнем в глазах гордо и ошалело обегали на ходу своих маток; то спокойной лавой разворачивались по пригоркам отары овец; то срывался со скалы водопад, ослепляя глаза белизной всклокоченной кипени; то в степи за рекой опускалось в заросли чия солнце, и одинокий далекий всадник на огнистой кайме горизонта, казалось, скакал за ним – ему рукой подать до солнца – и тоже тонул в зарослях и сумерках».

Ошибся бы тот, кто увидал в этом наборе только личные воспоминания подростка-персонажа или произвольные картины, вызываемые в памяти по пристрастию этого писателя. Нет, это, очевидно, типовые, народно-отстоявшиеся зрительные представления, и если бы пришлось снимать документальный фильм о Киргизии, эти картины вошли бы на правах национально-государственных, общезначимых созерцаний: картин-понятий.

Все предметы, атомы киргизского мира, которые здесь названы, одержимы стремлением – но не в даль, а вбок, вширь. Особенно это очевидно по всаднику, который летит, как на экране, «на огнистой кайме горизонта». Кроме прямых линий («проплывала», «проносилась», «скакал за»), обилие боковых, дугообразных движений: «ошалело обегали», «разворачивались» – и переходные: «срывался», «опускалось», «рукой подать», «тонул». Есть и круговое завихрение – «всклокоченная кипень» и обратно отраженное движение: «ослеплял». Средняя всех направлений движения – отлого вкось.

И на все космические персонажи (облака, весна, солнце, заросли чия, водопад и т. д.) – всего лишь один человек, да и тот – всадник, человекоконь. Вот простор-то и неограниченность! Безлюдье – да, но не безжизнье…

Взгляд на вещь не вплотную, а на как находящуюся среди вольного простора, где она не стеснена, – сказывается в изображении человека. Он берется с дистанции. Вот Джамиля приехала сдавать зерно на пункт «Заготзерно»: «В этом гомоне, толкотне, в этой базарной сутолоке двора, среди мятущихся охрипших людей Джамиля бросалась в глаза (“в глаза бросается” вещь не вплотную притертая, а та, которая на некотором расстоянии, та, что изъята из “сутолоки”, “толкотни” и смятения. – Г. Г.) своими уверенными, точными движениями, легкой походкой, словно бы все это происходило на просторе». Джамиля – дочь пространства, и где она является – словно степь ореолом вступает с ней, ибо она своей фигурой присущую себе среду вносит: ее движения – не стесненные, но вольные