Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

драконов,

чудищ подводных

и древних гигантов,

восставших на Бога,

за что и воздалось

им по делам их».

Эта восходящая к Каину довольно наивная генеалогия зла, в которую автор определил не только антропоморфного Гренделя, но и драконов, заодно с эльфами и прочими чудищами, явно появилась при записи поэмы и объясняется характером той среды, в которой находился создатель первого манускрипта. То, что он в принципе взялся за увековечение древнего эпоса, позволяет предположить, что сам автор был рожден и воспитан в его культурном пространстве. Но время и труд писца — ценнейший ресурс, а потому нужны были веские основания, чтобы при случае объяснить, отчего этот ресурс потрачен на запись языческого эпоса, а не переписывание Библии или хотя бы переводов Аврелия Августина. Вероятно, многочисленные религиозные морализаторские пассажи, которые постоянно встречаются в тексте, предназначались именно для идеологического оправдания своей работы перед церковным начальством.

Можно представить, как молодой монах, записав еще сотню-другую стихов, спускался из рабочей кельи к отцу-настоятелю и почтительно подавал испещренные чернилами листы пергамента. «Хорошо, хорошо, — одобрительно бормотал аббат, — но вот тут нужно добавить еще про волю Божию. Через месяц к нам будет епископ, кто знает, вдруг захочет взглянуть, чем ты занят…». Молодой монах-переписчик кивает, смотрит через решетчатое окно на серовато-белые волны прибоя, вспоминает родную деревню и с детства знакомую повесть о герое Беовульфе и страшном Гренделе.

А вот, кстати, и он:

«Ночью Грендель

вышел разведать,

сильна ли стража

кольчужников датских

возле чертога,

и там, в покоях,

враг обнаружил

дружину, уснувшую

после пиршества, —

не ждали спящие

ужасной участи, —

тогда, не мешкая,

грабитель грозный,

тать кровожорный

похитил тридцать

мужей-воителей,

и, с громким хохотом

и корчась мерзостно,

вор в берлогу

сволок добычу,

радуясь запаху

мяса и крови.

Лишь на рассвете

открылись людям

следы побоища

и сила Гренделя,

был после пиршества

плач великий!

Скорбь огласила

утро стенаньями».

Одним набегом дело не ограничилось: Грендель явился и на следующую ночь, а после нападал всякий раз, когда люди решались остаться на ночь в Хеороте, так что вскоре чертог опустел, и только ветер нес сор в приотворённые двери, свистел и гудел в высоких стропилах…

После впечатляющей презентации антагониста в поэме следует явление героя. Хродгар не обращается к нему с просьбой о помощи, но, узнав о беде данов, тот является сам. Примечательно, что мы далеко не сразу узнаем его имя: в тексте он определяется то племенем — «храбрец гаутский»[67], то службой вождю — «дружинник Хигелака». Он в конце концов представляется лишь глашатаю Хродгара, уже у самых ворот дома конунга — «я воин Беовульф», но и это на самом деле не имя, а кённинг.

Кённингами называется род сложных метафор, характерных для скальдической и англосаксонской поэтики и определяющих ее особую выразительность. Они во множестве встречаются в «Беовульфе»: «лебединая дорога» — путь через море; «конь пеногрудый» — корабль, вспенивающий крутым носом морскую пучину; «луч сражений» — меч; «раскрыл сокровищницу слов благородных» — просто заговорил, хотя такой кённинг применишь не к каждому; «деревья бури оружия» — то есть, воины, которых гнет и ломает буря оружия — битва.

Как и сама поэзия, метафоры имеют сакральную природу: создание яркой образности художественного языка — их вторичная функция, а первичным является древнее искусство иносказания[68] для сокрытия истинного имени или названия. Согласно оккультной традиции почти всех народов, назвать — равносильно призвать; вот почему имена тех, кого не следовало беспокоить по пустякам или призывать вовсе, традиционно заменялись эвфемизмами. В особенности это касалось Бога, которого категорически запрещено было поминать всуе, и его оппонентов — в отличие от Бога, те могли слишком быстро явиться на зов. Например, слова леший или водяной — это прилагательные, используемые без определяемого слова чёрт, а для самого чёрта имелись десятки слов-заменителей: черный, чужой, чумазый, нечистый, этот и пр.

Кроме того, знание имени собственного дает некоторую власть над человеком и даже над демоном: например, в немецкой сказке, пересказанной братьями Гримм, зловредный Румпельштильцхен разрывает сам себя пополам, когда раскрывают его инкогнито. Истинные имена в архаической традиции обыкновенно скрывают за прозвищами, чтобы уберечься от колдовства и проклятий; вот и воин — Медведь представляется волком пчел, да и то лишь тогда, когда это необходимо. Кстати, русское слово медведь — тоже своего рода кённинг: оно означает того, кто ведает медом, а настоящее имя хозяина леса так и осталось неведомым.

Накануне роковой ночи, когда Беовульф со своими людьми должен был на ночь остаться в Хеороте, чтобы сойтись в бою с Гренделем, они пировали с Хродгаром и его дружиной:

«…брагу медовую

в чеканные чаши

лил виночерпий», —

и, возможно, это стало причиной, что некто Унферт, раззадоренный завистью к почестям Беовульфу, «начал прения», громко выражая сомнения в силе и доблести гостя. На удивление, до поножовщины не дошло, Беовульф ограничился пространным и очень важным рассказом о том, как еще подростком вздумал соревноваться с приятелем в плавании на открытой воде. С оружием и в железных кольчугах они плыли пятеро суток сквозь:

«…северный ветер,

снег и волны

кипящих течений», —

пока не потеряли друг друга из виду. Друг Беовульфа едва выплыл к норвежскому берегу и вернулся домой через восемь дней, а самому герою пришлось в одиночку противостоять поднявшимся из глубин морским чудищам:

«Со дна морского

нечисть восстала

— в пене ярились

полчища чудищ <…>

Кишела нежить,

грозя мне погибелью

в бурлящей бездне,

но я поганых

мечом любимым

учил, как должно!

зато наутро

в прибрежных водах

всплыли распухшие

туши животных,

клинком усыпленных,

и с этой