Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

Академии наук, чего сказано не было ни одним, ни другим в силу событий «академического дела»).

Завершается трактат Зильберштейна словами:

Хочется, наконец, думать, что теперь, когда нечистоплотный и малограмотный обман Лернера окончательно выявился сквозь маску подхалимствующего «любителя неизданных произведений» – советские литературоведы поддержат наше предложение: «вон из советской печати фальсификаторов Лернеров»[426].

Такой текст был написан летом 1930 года. Иначе, чем публичным доносом, его назвать нельзя, особенно учитывая время, а также социальное происхождение, да и формальную специальность Лернера по университетскому диплому (Зильберштейн его называет «ловким адвокатом» и «специалистом по бракоразводным делам»).

Однако читатель нам здесь может возразить: но ведь он не был напечатан! Это верно, поскольку такого объема памфлет трудно было пристроить в печать, особенно учитывая отношение литературоведов к Зильберштейну. Но успокоился ли Илья Самойлович?

Нет. Он все-таки нанес удар Лернеру, и еще более коварный, чем этот грязный трактат.

Как мы помним, главным детищем И. С. Зильберштейна стало «Литературное наследство» – его жизненный подвиг и памятник. Чтобы получить возможность начать это издание, нужно было доказать ЦК ВКП(б) идеологическую актуальность такого начинания. И 25 июня 1931 года Зильберштейн подает в Агитпроп ЦК записку, в которой приводит примеры «открытых антисоветских выпадов» в литературоведении:

Так пушкинист Лернер (оказавшийся деятельным сотрудником белой печати и недавно высланный) доходил в своих комментариях до террористических призывов (см. его комментарии к новооткрытым строфам «Юдифи» Пушкина) или, пользуясь возможностью опубликовать записку Гоголя к Жуковскому, подобрал контрреволюционный комментарий для характеристики революции 1848 г.; другой пушкинист – Модзалевский, имевший большое число подражателей, строил комментарий к литературному памятнику лишь по линии бесконечных и геральдических <!> экскурсов, из‐за чего получалась сплошная монархическая апология…[427]

Б. Л. Модзалевский был уже три года как в могиле, и ему такая характеристика не повредила. Стоит вообще напомнить, чтó был Модзалевский для биографии Зильберштейна. Даже еще не зная Бориса Львовича лично, в 1922 году, 17-летним юношей, он писал ему в Петроград из Одессы:

«Глубокоуважаемый господин Модзалевский! Простите мне, пожалуйста, мою дерзость писать к человеку, которого я не имею чести знать лично, но которого я не только уважаю, но и боготворю за его всегда прекрасные работы», «Я боюсь показаться Вам фальшивым, актерствующим, но мне кажется, что единственно нужное для моей жизни – это работа в Пушкинском Доме под Вашим руководством. Я был бы счастливейшим из смертных, если бы я, работая у Вас, делал именные указатели к Вашим книгам и помогал в Ваших библиографических розысках, собирал материалы. <…> Дорогой господин Модзалевский! Вы положительно можете меня спасти из этой мерзкой Одессы. Обстановка тут ужаснейшая. Отец мой, к великому сожалению, совсем не образованный человек; он, кроме 3 правил арифметики и элементарных познаний русского языка, ничего не знает; для него это вполне довольно, потому что он бывший купец и теперь еще у него склад рыбных товаров…»[428]

В 1923 году Борис Львович познакомился с этим юношей, который ради красного словца охарактеризовал так лестно своего отца, и записал: «Познакомился с Ильей Самойловичем Зильберштейном, милым 18-летним юношей из Одессы, страстным любителем историко-литературной работы»[429], а впоследствии всячески продвигал его и рекомендовал.

Когда происходили события вокруг «Большого Жанно», в 1980‐е годы, И. С. Зильберштейн работал над воспоминаниями и записал следующее:

С чувством глубочайшей признательности я вспомнил Б. Л. Модзалевского, которому принадлежала главная роль в создании Пушкинского Дома. Меня глубоко трогало то внимание, коим он меня одаривал с первых дней нашего знакомства. Вот его подарок той поры: изящно созданная книжоночка «Пушкинский Дом при Российской Академии наук. Исторический очерк и путеводитель» (Л., 1924 г.). На титульной странице надпись рукою Бориса Львовича: «Илье Самойловичу Зильберштейну на память от Б. Модзалевского и Пушкинского Дома. 8.VI/1924». Благодаря доброму вниманию Бориса Львовича к моим историко-литературным занятиям я смог осуществить тогда ряд работ по Пушкину. Одна из них – «Из бумаг Пушкина (Новые материалы)» вышла отдельным изданием в 1926 году. Светлой памяти Б. Л. Модзалевского, скончавшегося в 1928 году, я посвятил свою книгу «История одной вражды. Переписка Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева», выпущенную в 1928 году издательством Academia[430].

Как пишет Н. Б. Волкова,

Насколько мне известно, это посвящение, в котором выразилась любовь к Б. Л. Модзалевскому и чувство глубокого потрясения его смертью, является единственным фактом в творческой биографии И. С. Зильберштейна[431].

Девятого июня 1928 года вдова Б. Л. Модзалевского Варвара Николаевна, получив свой экземпляр этого издания, написала:

Милый Ильюша! <…> Очень я была тронута, что Вы не забыли меня старуху и побаловали своей прелестной книжечкой, а ваша трогательная надпись доказала мне, что симпатия и хорошее отношение к Вам Бориса Львовича нашли горячий ответ в Вашем юном сердце. Спасибо, дорогой Ильюша. Желаю Вам и в дальнейшем блестящего успеха[432].

Но еще мощнее удар по Лернеру Зильберштейн нанес в редакционной статье в первом томе (номере) «Литературного наследства». Впоследствии он указывал ее в списке своих научных работ[433]. Это также постыдный памятник эпохи: после ссылок на Ленина и Сталина, слов о «прямой контрреволюционной, вредительской деятельности» б. Пушкинского Дома, обвинений в адрес окопавшихся там неперестроившихся «Карских, Перетцев, Истриных, Сперанских» (!), пинка глашатаю «философии либерализма» Луначарскому Зильберштейн переходит к Лернеру, делая из него главную мишень для своих инвектив. Давайте прочтем вместе:

До чего доходит наглость классового врага, орудующего под маской историко-литературных публикаций, можно судить по небезызвестному пушкинисту Н. Лернеру, который, печатая «новооткрытые» строфы пушкинской «Юдифи», сопроводил ее следующими строками: «Подвиг еврейской национальной героини был для Пушкина не только благодарной художественной темой, над которой пробовали свои силы многие мастера пера и кисти. Юдифь была ему гораздо ближе. Недаром он сам создал образ русской женщины (Полины в „Рославлеве“), которая в 1812 г. задумала „явиться во французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук“» <…>

Классовый враг, прикрываясь Пушкиным, открыто взывал здесь к Розе Каплан, к террористическим актам. И это сошло ему с рук. Ныне этот контрреволюционер, меняя формы и маскируясь, окопался в харьковском «Литературном архиве». Если в годы Гражданской войны Лернер позволял себе, прикрываясь публикацией материалов, прямые террористические призывы, то теперь он нарочито подобранным документом и тенденциозными комментариями хочет опорочить самую идею революции[434]…

Этот том «Литературного наследства», что примечательно, вышел в свет уже после того,