Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

ради напечатал его с именем Лермонтова Б. Модзалевский»[416] (отношения Лернера с Модзалевским – это еще один пространный сюжет[417]). В том же разделе Зильберштейн, подтверждая версификаторские способности Лернера, говорит об изданном в 1903 году в Одессе стихотворном фельетоне «Максим Горький и все „нынешние“: Сон скромного читателя», наполненном «злобными реакционными виршами».

Вторая часть трактата Зильберштейна посвящена обратному примеру, также общеизвестному. Речь о литературной мистификации С. П. Боброва. Окончание пушкинской «Юдифи»[418] изначально было направлено Бобровым на Лернера и в качестве пушкинского текста было послано в 1918 году на домашний адрес пушкиниста от имени «инженера-электрика Н. Зурова». Как объясняла жена поэта, это было задумано С. Бобровым, «чтобы проверить знания и чутье пушкинистов, способных собирать факты биографии Пушкина, но глухих к стиху. Этой мистификацией были обмануты все пушкинисты, усомнился только Томашевский»[419]. В действительности, хотя у ряда тонких знатоков пушкинского стиха и возникли сомнения, но, скажем, В. Я. Брюсов был склонен поверить Лернеру. Однако сам Бобров, также поэт с характером и крайне желчный, сразу же после публикации этого текста Лернером раструбил urbi et orbi о розыгрыше. Поэт изначально хотел проучить пушкиниста за «неукротимую страсть к новооткрытиям», что ему и удалось.

Зильберштейн подводит промежуточный итог, наиболее яркие фрагменты которого мы процитируем:

Кроме хорошего урока старому фальсификатору эта бобровская мистификация дала возможность выявить подлинное общественное лицо Лернера. Уже памфлет на Горького свидетельствовал о реакционных воззрениях Лернера.

Много же колоритнейших свидетельств о мировоззрении Лернера дает в целом «журнал красивой жизни» (таков в действительности был подзаголовок!) «Столица и усадьба», редактировавшийся Лернером, и его статьи, там напечатанные. <…> Уже одно то, что даже Февральская революция не была отражена в журнале ни одним словом, не составляет никаких сомнений относительно махрового лица его редактора.

Чего, например, стоит панегирическая рецензия в «Историческом вестнике» 1911 г. о переизданных сочинениях К. Леонтьева, реакционнейшего из реакционнейших русских идеалистов! До такого восхваления в печати погромной философии Леонтьева, очевидно, не унижался ни один русский литератор!

Но все его рептильные высказывания и антиобщественные выпады покрывает та концовка, которой он закончил статью о «Юдифи»…

Вывод Зильберштейна таков:

Думаю, что специальных пояснений этот злобный антисоветский выпад не требует. Ясно, что со времени Октябрьской революции для господ Лернеров наступило «беспримерно печальное безвременье», а заключенный в 1918 г. Брестский мир «подавил патриотическое чувство» российских реакционеров! Но самым примечательным в этой антисоветской вылазке классового врага является то, что материалом для нее послужила литературная мистификация молодого поэта.

В сноске Зильберштейн пишет:

Нужно иметь в виду, что выпад Лернера отнюдь не случаен в этом специальном «пасхальном» номере газеты. Рядом с публикацией Лернера напечатана монархическая статья ратоборца православия А. Карташева «Пасха крестная». <…> В «Золотом подорожии» Алексея Ремизова (в том же номере) есть такие антисоветские строки: «С горечью и омерзением вся душа моя отвращается от дней и ночей, судьбой мне положенных на горькой земле <…>». Недурной квартет на одном газетном листе трех будущих внешних эмигрантов и одного внутреннего – Лернера![420]

Здесь требуется комментарий, поскольку налицо арифметическая ошибка: три внешних эмигранта и один внутренний, однако упомянут только А. Карташев. Ошибка ли это? Нет, это следы поспешного редактирования, и несложно выяснить, кого автор решил не прорабатывать в своей отповеди. Если посмотреть на полосу газеты «Наш век», то в ее центре мы увидим имена двух потерявшихся «внешних эмигрантов». Первый – Иван Бунин, чье стихотворение «У ворот Сиона, над Кедроном…» впервые было напечатано в этом номере[421], а рядом на полосе – отрывок из романа «14 декабря» Д. Мережковского. Теперь все сходится.

Третья часть трактата посвящена ошибкам Лернера в публикациях в альманахе «Минувшие дни»: «навряд ли в СССР издавалось более жалкое периодическое издание. <…> В позорном списке авторов статей в этом альманахе Лернер занимает почетное место»; статья Лернера «Отец Ленина» «может служить ярким примером той безграмотности, которая так характерна для некоторой части биографических очерков по Ленину и его семье». Вероятно, предполагалось, что в этом тезисе мы должны доверять Зильберштейну, поскольку первой его большой книгой была компиляция «Молодой Ленин в жизни и за работой» (1929), составленная по принципу труда В. Вересаева «Пушкин в жизни», но запрещенная после вмешательства сестер А. И. Ульяновой-Елизаровой и М. И. Ульяновой (в основном потому, что в книге фигурировал их дед – А. Д. Бланк)[422].

Второе «произведение» Лернера в этих пресловутых «Минувших днях» – это его «редакция, предисловие и примечания» к опубликованному им «неизданному очерку» Лермонтова «Кавказец». Несмотря на то, что со времени опубликования этого очерка прошло уже два года, наши литераторы не обратили, к сожалению, внимания на него. Между тем перед нами, несомненно, весьма любопытный пример старинной спекуляции на имени Лермонтова, на которую теперь попался Лернер[423].

И далее Зильберштейн излагает историю рукописи «Кавказца», постоянно отводя авторство Лермонтова:

«После „Героя нашего времени“ Лермонтов не стал бы писать „Кавказца“», «Форма небольшого газетного или журнального очерка не похожа на Лермонтова и его жанр. Содержание „Кавказца“ доказывает, что у его автора мало что есть сказать», «В „Кавказце“ как-то резко чувствуется газетно-журнальный стиль его автора, причем ряд выражений свидетельствуют об определенно выработанной манере, ничего общего не имеющей с лермонтовской», «совершенно отсутствуют характерные для Лермонтова стиховые особенности и, наоборот, имеется наличие невозможных для Лермонтова отдельных слов и оборотов. Слишком уж пошлым нужно считать для Лермонтова выражение „легонько маракует по-татарски“», «В „Кавказце“ совсем пошлые остроты», «„Кавказец“ вообще до того бесцветен, что не дает ни одной характерной интонации Лермонтова»…

Вывод таков: «И только человек, приписавший „Юдифь“ Пушкину, мог услышать голос другого великого поэта в аляповатом „Кавказце“»[424].

Здесь нужно заметить, что все эти построения Зильберштейна абсолютно ошибочны и некоторым образом демонстрируют нам текстологическую квалификацию ученого: «Кавказец» ныне считается безусловным произведением М. Ю. Лермонтова, в 1957 году вошел в академическое собрание сочинений (редактором тома прозы был Б. В. Томашевский), а в примечаниях указано: «впервые опубликовано Н. О. Лернером в журнале „Минувшие дни“»[425].

Четвертая часть трактата уж совсем мелочна, потому что придирки Зильберштейна к Лернеру не имеют конца: он даже «в припадке подхалимства» назвал профессором некоего литературоведа, «хотя он никогда профессором не был!» (речь о Н. К. Козмине, хотя имя его в статье не названо; он и правда не был профессором, но был членом-корреспондентом