История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии - Султан Магрупович Акимбеков

в принципе не может быть прогрессивного развития. Хотя надо отметить, что такое теоретическое решение было очень удобно для решения сразу нескольких идеологических задач государственного строительства в СССР. С одной стороны, понимание отсталости кочевого образа жизни в рамках теории формаций позволяло государству обосновать необходимость процессов насильственной седентеризации (оседания кочевников на землю), как это, к примеру, произошло в Казахстане, где данный процесс был проведён в крайне жёсткой форме и сопровождался множеством жертв. Седентеризация обосновывалась и требованиями обеспечения прогрессивного развития для самих кочевников и потребностями государства. Интерес последнего заключался в том, чтобы привести всё население страны к единой системе организации. Очевидно, если считать, что кочевой образ жизни не ведёт к прогрессу, то с этой точки зрения его устранение из общественной жизни СССР выглядело безусловно прогрессивным шагом, несмотря на все жертвы.

С другой стороны, в СССР идея отсталости кочевых обществ в рамках формационной теории позволяла на новом теоретическом уровне по сравнению со временами Российской империи решить вопрос об историческом противостоянии русского общества и кочевых народов. С этой точки зрения вопрос был не в противостоянии народов, а в том, что кочевой образ жизни не способствовал прогрессу в развитии от одной формации к другой. Прогресс был связан с деятельностью оседлых обществ, ориентированных на создание предметов материальной культуры. Соответственно политический контроль кочевников над оседлыми территориями, например в период, когда государство Джучидов, известное как Золотая Орда, управляло русскими княжествами, рассматривался исключительно через призму грабительских военных действий и масштабных разрушений объектов материальной культуры. Отсюда естественным образом делался вывод о негативной роли кочевых обществ, которые мешали прогрессу, что, в свою очередь, позволяло поддержать одну из основных идей российской исторической идеологии: именно господство кочевников привело в итоге к общей отсталости России по сравнению с Западной Европой. Это позволяло сформировать для СССР историческую идеологию, в основе которой находилась именно история русского народа и созданного им государства. Это было важно в связи с тем, что Советский Союз, собственно, являлся преемником прежней Российской империи.

В СССР идеология, несомненно, оказывала огромное влияние на состояние исторической науки. При довольно развитой узкой научной специализации на момент распада СССР практически отсутствовали навыки проведения обобщающих исторических исследований вне марксистской теоретической базы, а значит, и доминирующих идеологических стереотипов.

Особенно это было характерно для новых независимых государств, которые заведомо уступали России в степени развития интеллектуальной среды. Соответственно, появившийся в обществе огромный спрос на новое историческое знание как важную и необходимую часть процессов самоидентификации и одновременно государственного строительства застал классическую историческую науку врасплох. Очевидно, что в условиях относительно открытого общества спрос в любом случае должен быть удовлетворён, отсюда такой беспрецедентный рост исторической и околоисторической литературы, которая довольно бесцеремонно обращается с известными фактами и данными источников.

При этом классической исторической науке было сложно реагировать на изменившуюся ситуацию. Это связано с несколькими обстоятельствами. Во-первых, доминирование во времена СССР узкой научной специализации создавало объективные сложности для учёных при переходе на уровень интерпретаций и обобщений. Во-вторых, отсутствие каких-то новых источников ставит естественные пределы для расширения масштаба работ. В связи с тем что их появление в принципе не предвидится, то возникает ощущение, что нет и оснований для появления новых исследований. В-третьих, явная девальвация исторического знания за счёт появления в данной теме массы непрофессиональных авторов с чрезмерно вольным обращением с информацией вынуждает имеющихся специалистов держаться прежних теоретических подходов. Важно отметить, что существовавшая ранее теория формаций зачастую кажется им своего рода точкой опоры в накатывающейся на них волне суррогатного знания.

В качестве примера можно привести ситуацию в исторической науке Казахстана. Теория формаций, даже в ситуации беспрецедентного роста количества околоисторической литературы, до сих пор находится здесь в основании сравнительно немногих профессиональных работ по истории. В частности, ключевой вопрос казахской истории о происхождении жузов объясняется почти исключительно с позиций формационной теории. С этой точки зрения естественно-исторические факторы развития, такие как материальная культура, образ жизни или маршруты перекочевок, являются определяющими по отношению, например, к процессам политическим. Последние с точки зрения формационной теории носят заведомо случайный характер. Сегодня в отношении кочевых обществ уже не используют определение «феодальная формация». В то же время продолжают применяться базовые постулаты исторического материализма, в частности идея первичности базиса к надстройке. Другими словами, материального к случайному, в частности к политическим процессам.

Всё это приводит к ситуации, когда в обществе появляется очень много вопросов, на которые часто нет соответствующих ответов. В результате этого образуется вакуум, который, собственно, и заполняется околоисторической литературой. Последняя постепенно начинает доминировать в общественном сознании и даже в процессах государственного строительства. Можно согласиться со словами известного казахстанского историка Нурболата Масанова о том, что в современном Казахстане «история перестала быть уважаемой и приобрела мифологический, фантазийный, мистификационный либо сенсационный характер»[10]. Между прочим, одной из причин широкого распространения такой литературы как раз и стал кризис советской идеологии, который естественным образом затронул и базовую для исторической науки времён СССР теорию общественно-экономических формаций.

Собственно, её проблемы и привели к появлению теоретического вакуума в науке. В связи с этим можно признать, что «отказ от методологического основания — шаткая позиция в науке. Теория, равно как и природа, не терпит пустоты. Отсутствие методологического основания толкает историческую науку либо на эпигонство, либо на эмпиризм, либо, наконец, на поиск новых объяснительных принципов»[11]. В данный момент этот вакуум весьма активно заполняется. В то же время неконструктивно выглядит и простая, некритическая защита прежних формационных положений в истории, например, как в случае с происхождением тех же казахских жузов. Это не позволяет находить ответы на сложные вопросы, в результате чего и создаются благоприятные условия для того же мифотворчества.

Однако в любом случае новая ситуация, при всей её хаотичности, всё равно предпочтительнее времён господства советской исторической идеологии со всеми её незыблемыми постулатами. Творческий поиск всё равно идёт, другое дело, что кризис прежних методов организации научного процесса объективно сузил круг специалистов и одновременно снизил их качество. В частности, это справедливо для новых независимых государств, особенно тех из них, которые перешли к рыночным отношениям. Здесь занятия наукой уступают по престижности многим другим специальностям. В результате та же история во многом отдаётся на откуп энтузиастам, среди которых как раз очень много непрофессионалов, вольно обращающихся с имеющимися данными. И тем не менее здесь гораздо больше свободы творчества, нежели в странах, которые постарались сохранить организационные основы советской государственности, включая, в том числе, и наличие единственной доминирующей идеологии. Поэтому, например, из стран Центральной Азии